На улице Дыбенко

ое

Господи

Ты же похоронил меня заживо

Море камни все это на кой мне

На кой мне люди выструганные из сосен

Скажи

Ну на кой мне эти буратины лесные

Когда в Веселом поселке

Со сломанным носом

Мой суженый удит

Бутылки пустые

Господи

Мы ведь с ним с одной грядки

И одной гнилью помазаны

И даже болеем одним видом бешенства

И его

Блудного сына

Пятки грязные

Мне ночами в теплой постели мерещатся

Господи

У тебя свои понятия и расклады

А на мне косяки висят немереным грузом

И если ты скажешь

Что для общего счастья так надо

Обернусь я уткой

Пошлю на хрен свою блудливую музу

Или стану верблюдом

Пролезу в игольное ушко

Буду танцевать лезгинку на болоте с жабами

Только Господи

Успокой мою грешную душу

Угомони ты меня заполошную бабу

А то глянь-ка отдохлась немного

И опять понеслась по кочкам наезженным.

Нет уж

Хватит

Лучше медведем в берлоге

Прореветь свою жизнь

Или ну ее к лешему

Киру с Наташей многое роднило. Им, как боевым подругам, прошедшим войну, было что вспомнить. Память о боли сближала их и одновременно отдаляла от остальных. Они тяготились своим опытом, но отказаться от него уже не могли, как не могли стереть из памяти все, что пережили.

У папы была своя философия. Он считал, что если имеет он, то имеет вся его семья, а вот если имеют его жену, то имеют всю его семью.

Кира не любила песен о родном доме, о маме и материнской любви — ей от них становилось тошно.

Поговори со мною, мама,

О чем-нибудь поговори…

О чем говорить? В этом мире все вокруг говорило о любви, которую мать должна испытывать к своему ребенку, и ребенок непременно должен любить ее в ответ. Песни, литература, кино. В голове мелькали трогательные картинки нежных материнских рук, глаз. Все это должно было непременно вызывать щемящее чувство. Вы это серьезно? А как жить тем, кого мамы не любят? Как долго ребенок готов любить безответно? И ведь не скажешь никому. Стыдно, неловко. А может, вообще сама виновата. Мать тебя родила, а ты… Неблагодарная… А если при мысли о маме вместо заботливых нежных рук и теплых глаз в памяти всплывает только бесстыдная дряблая грудь и наглые полупопия в обрезанных джинсовых шортах?

Было еще много другого между Кирой и матерью. Страшного, давнего, запрятанного глубоко, поросшего толстым мхом, но не было никаких сил раскапывать эту навозную кучу, и память заботливо прятала все, прикрывала ветками, травой, листьями. Не сейчас. Не сейчас

Не надо меня успокаивать! Ты мне деньги верни! Не знаю откуда! Магазин продай! Дом продай! Жену продай! Верни, падла, мои бабки!

Ну вот и я такой же — мараться просто не хочу. Уж лучше в станицу поеду. На пасеку или в рыбаки».

Но в станицу Сережа не ехал. Хотя Кира не раз предлагала. Да что там предлагала — на коленях стояла, упрашивала. Поезжай в станицу к матери. Затаись, посиди там полгода-год. Надо сменить окружение. Ты же только за дверь выходишь, а там вся эта шушера только и ждет. В себя придешь. На природе. Ты же забыл сам, какой ты настоящий. Иначе все бесполезно. Лечись не лечись. Ты же как белка в колесе. Ты уже без этого колеса не можешь. Оно тебя закрутило на космической скорости. У тебя перегрузки, тебя выворачивает, но ты бежишь. Бежишь и не можешь остановиться. Тебе это колесо заменило все. Всю жизнь.

Чего уж, надо признать, что люди, которые живут на зарплату, не имеют сроков и зависимостей, кажутся ей инопланетянами. Они вроде бы и говорят на понятном языке, ходят на ланч, приносят из дома аккуратно упакованные контейнеры и бережно завернутые бутерброды, говорят о литературе в курилках и на кухнях, трезвыми и в подпитии. Да ведь и она делает то же самое. Вглядывается в их жесты, манеру смеяться, старается ухватить все до мелочей и стать такой же, как они. И похоже, ей это удается. Ее принимают за свою. Она давно уже живет двойной жизнью, вечерами прыгая в нору, а утром опять выходя на поверхность. За десять лет с Сережей она будто «отсидела», у нее наросла вторая кожа поверх настоящей, и теперь уже трудно понять, где своя, а где та — новая

гибельным настроением она сроднилась давно. Живет же Сережа так всю жизнь. И даже кайф от этого ловит. Можно назвать это волей к смерти, но Сережа называет это «гибельным восторгом». Говорит, что перед лицом смерти видит, как на асфальте начинают прорастать фиалки

Город-живоглот. С этим