Чернильница хозяина: советский писатель внутри Большого террора

Булгаковская сатира убедила поколения читателей в том, что весь советский проект с его невероятными амбициями по переустройству общества и человеческой природы был всего лишь обманом зрения. Советский человек — просто ухудшенная версия человека дореволюционного.

Мне всегда делается смешно, когда меня спрашивают о моих убеждениях. <…> Я считаю, что для того, чтобы верить во что бы то ни было, необходимо страдать каким-то мозговым дефектом

На несколько дней в Москве установилось безвластие: уходившие из города по шоссе Энтузиастов москвичи останавливали и грабили машины спасав­шейся бегством номенклатуры, коммунисты избавлялись от своих партбиле­тов, сотрудники аппарата ЦК бросили здание на Старой площади, не позабо­тив­шись уничтожить секретные документы.

Афиногенов не доехал до Куйбышева. По дороге его вызвали в Москву на сроч­ное совещание Совинформбюро. 29 октября Афиногенов зашел в здание ЦК партии в центре Москвы оформить документы для выезда за гра­ницу, когда туда попала немецкая бомба. Он погиб от одного из осколков.

в одном из персонажей — геологе Лео­ниде Борисовиче — можно без труда узнать Бориса Леонидовича Пастерна­ка. Как и Пастернак в дневнике Афиногенова, он парит над советской повсед­нев­ностью. Получив за какое-то открытие 30 тысяч рублей, он выступает в пье­се в роли рассеянного и жизнерадостного волшебника: всем дарит подар­ки, помогает решать конфликты, для каждого находит доброе слово.

В центре мира «Машеньки» — разрушенная семья, где члены разных поколений не могут понять друг друга и страдают от одиночества.

В конце первого акта между Машей и Окаёмовым происходит следующий диалог:

«М а ш а: Разве вы тоже одинокий?

О к а ё м о в: Да, девочка. Все от меня ушли.

М а ш а: Куда?

О к а ё м о в: Сначала ушли мои отец и мать. Потом жена. Потом мои сверстники, один за другим. Потом сын мой — твой папа. Значит, и мне пора. Настанет такой день, когда и я наконец уйду… Пора».

В автобиографическом романе «Эпилог» Вениамин Каверин описал, как он зашел в гости к Юрию Тынянову осенью 1937 года. Тынянов подвел его к окну и показал на стоявшую в воздухе узкого ленинградского двора мелкую пепельную пыль. «Я схожу с ума, — сказал он, — когда думаю, что каждую ночь тысячи людей бросают в огонь свои дневники».

Давая надежду несправедливо исключенным, оно одновре­менно открывало возможности для очередной волны партийной чистки и настаивало на необходимости разоблачить засевших в партии карьеристов и врагов. От волнения Афиногенов не мог заснуть. В тексте постановления он узнал знакомый ему сталинский стиль. Он вышел на мороз без шапки, гулял и думал о гениальности вождя.

Все необходимые для восстановления документы Афиногенов собирал в отдельную папку, которая увеличивалась, по мере того как террор набирал силу. Критиков и функционеров, исключивших Афиногенова весной 1937 года, теперь самих прорабатывали. Не скрывая своего злорадства, он собирал газет­ные вырезки с соответствующими новостями.

Сталин неоднократно прибегал к одному и тому же приему: сначала собствен­ными приказами наводил террор и сеял административную панику, а затем перекладывал вину за эксцессы на испол­нителей.

Хозяева в качестве развлечения составили для гостей шуточную анкету: нужно было ответить на семь вопросов, чтобы через год снова собраться и посмо­треть, сбылось ли загаданное. На вопрос «Кем вы будете в новом году — блон­динкой или брюнеткой?» гости отвечали: пегой, полосатой, лысым.
Впрочем, большинство вопросов были серьезными и так или иначе касались войны, которая уже вовсю шла в Европе: «Будем ли мы воевать в 1941 году?», «Как разовьется мировая война в 1941 году?» В ответах писатели и их жены проявили почти полное единодушие: «Адольфа Ивановича побьют», «провал Гитлера», «поражение Германии». Многие даже не верили, что СССР придется вступать в войну. Наибольшие оптимисты предрекали мировую революцию. «Надеюсь на Политбюро, не подведет», — писал Аркадий Первенцев.

Перебирая значения привычных слов (чистка, не только террор, но и уборка), Афиногенов точно описал задачу, которую советский проект ставил перед своими писателями: превратить себя в предмет, полностью подчиненный властной воле, не утратив при этом ощущения высокого предназначения.