Молитва Босса

— Белоснежка, планировать будущее глупо. Мы можем до него не дожить. Поэтому я не считаю этот разговор существенным. Он идиотский, потому что не имеет никакого отношения к настоящему. Загадывать — заранее перечеркнуть всё, если этого не случится. Нужно жить сегодня, а не завтра или через год. Разочарование, которое тебя постигнет, когда ты не добьёшься этого, может сломать.

Люди так часто в чём-то клянутся, забывая, что делают это они не чем иным, а сердцем. Обещать это просто пустить пыль в глаза. Обещания зачастую не сдерживаются и забываются. Клятва куда страшнее. Клянёшься сердцем, а не головой. Клянёшься своей жизнью во имя кого-то. Клянёшься и, нарушая клятву, можешь поплатиться жизнью. Клятва — это личная татуировка на сердце, которую ты ничем не сотрёшь. И это опасно. Но как часто мы об этом забываем. Мы даём клятвы, живём дальше, а потом приходит время расплачиваться за них. Обычно, против воли, ломая себя, ведь актуальность данной клятвы уже не так значима для тебя, как раньше. Каждое слово ценно, и его нужно взвешивать. Нужно проживать. Нужно помнить. Но это невозможно, если ты никогда не переживёшь наказание за нарушение клятвы. Только наказание может заставить тебя больше думать о том, что ты говоришь, и то не факт. Но есть клятвы, которые нарушать недопустимо. Есть такое, что не поддаётся прощению.

Итан резко впивается мне в губы, и я ошарашенно замираю

Я отдам земле то, чтобы было моим. Первый и последний раз в жизни. Моим. Близким. Родным. Ты была единственной, кого я ценил в этой грёбаной жизни. Ты была моим утром. Солнцем. Лучом. Я просыпался, чтобы увидеть его. А сейчас? Что осталось сейчас от меня? От тебя? От нас? Ни хрена. Ты всё убила. Убила меня. Я убью тебя. Только я буду хоронить тебя. Только я.

— То есть мы самые трезвые? — насмешливо задаю риторический вопрос.

— Нам и не нужно быть пьяными, чтобы что-то разрушать. Нам и так нормально.

Прыскаю от смеха.

— Лазарро, — шепчу я.

— Я не создан для семьи. Я не могу её хотеть. Со мной будет то же самое. С тобой. Я не могу быть рядом, чтобы не прийти. Я уехал в чёртову Испанию, чтобы не было соблазнов, но ты тоже здесь. Мне больно. Спаси меня, Белоснежка. Спаси меня. Мне нужна помощь. Я хочу вскрыть свои грёбаные вены от этой боли.

В глазах собираются слёзы, и я провожу пальцем по экрану, смеясь от того, что вижу своих родителей живыми.

— Доченька…

— Лавиния, наша девочка…

Родители взволнованно улыбаются, и мама облизывает потрескавшиеся губы. Господи, я, кажется, даже забыла её голос.

Слёзы катятся по щекам. Они пытаются сложить слова в предложения, и я сейчас смеюсь вместе с ними.

— С чего ты взяла что между нами эти… грёбаные отношения? Это хороший трах, и всё, — недоумевая, перебивает меня.

Господи, кажется, я сейчас упаду в обморок.

— Я не твоя рабыня!

— Я, блять, твой грёбаный раб!

— Неужели, так быстро прошла твоя любовь, Белоснежка? — Превосходство от того, что он кинул в меня эти ножи и проткнул мою кожу, так и сквозит в его глазах. Они сверкают от удовольствия. Они горят от азарта.

— Нет. Я до сих пор люблю тебя, — признаюсь с горечью в голосе. Его улыбку стирает напрочь.

— Что? — с его губ срывается недоверчивый шёпот.

— Ты слышал. Я всё ещё люблю тебя, буду любить и завтра, и послезавтра. Вероятно, никогда не смогу разлюбить тебя. Я люблю тебя, Лазарро, но это больше ничего не значит. Я могу жить с этой больной любовью. Могу и буду это делать. Я не совершу опять ту же самую ошибку и не дам тебе шансов. А ты не давай мне. Тогда мы останемся живы.