Рыбы молчат по-испански

время — это река. Нам только кажется, что мы что-то делаем, куда-то спешим, преодолевая вязкое, строптивое время, а на самом деле время уносит нас с той скоростью, какая ему угодна, а мы только плывем по течению. Мы не заполняем, не преодолеваем и не убиваем время. Это оно несет нас на своей спине, словно громадная сильная рыбина.

Степаныч этот, главный врач дома ребенка, умер — недавно совсем, месяц назад. Степаныч в общем-то неплохой был доктор, дело свое знал, только пил сильно. И вот как-то раз он сидел дома один, точнее не совсем один, а со своими собаками, которых обожал — а сын где-то в другом городе был в это время. Этих собак Степаныч когда-то подобрал на улице, спас от голода… И вот ему стало плохо. Может, водка попалась паленая или сердце не выдержало. В общем, он умер один в пустой квартире, упал и лежал на полу — день, другой… Несколько дней прошло. И собаки Степаныча съели — от голода, понимаешь? Собаки, которых он так любил, которых спас. Они голодали, а еды в доме не было, и они съели своего хозяина. За что, почему так произошло? Неужели это ему послана божья кара, которую он сам заслужил?

Поужинали в «Шоколаднице», и снова мать вела себя, как ребенок. Оказывается, она ни разу в жизни не была в ресторане. Никогда! Точнее, была, конечно — на конгрессах, конференциях и юбилеях. Но чтобы вот так зайти между делом поужинать самостоятельно, без повода — ни разу.

Еду. Пробки страшные. Понимаю, что в назначенное время не приеду. Вылезаю из такси, спускаюсь в метро. Времени в обрез, за билетами — длиннющая очередь. Самый час пик, а открыта всего одна касса. Прошу тетку, дежурную у турникета пропустить меня за тридцать рублей — она ни в какую. За пятьдесят — тот же результат. Да еще и разозлилась. Идите говорит, стойте в очереди, как все люди стоят. Смотрю на часы — до встречи пятнадцать минут, только-только добраться… И вот решилась на последнее, почти для меня не возможное: стала совать людям несчастные эти тридцать рублей, просить, чтобы они меня пропустили по своему проездному. Продали мне одну поездку. И что ты думаешь? Злились, огрызались… Вы что, говорят, с ума сошли?
— И что ты сделала?
— У меня выхода не было — продолжала просить. Чуть не плакала от стыда. А потом какая-то женщина меня пропустила, даже денег брать не хотела…
— Как ты себе это объясняешь?
— Люди боятся, что их обманут каким-нибудь хитрым, еще не известным способом. За жалкие эти тридцать рублей высосут из проездного все поездки. Или кошелек из кармана свистнут. А скорее всего, они просто заняты своими делами, им не хочется остановиться на миг и подумать, что же нужно этой чокнутой бабе.
— А как бы ты сама поступила на их месте? Дала бы пройти по своему проездному?
— Хочешь честно? В Барселоне, в Нью-Йорке — конечно бы дала… Обязательно. Не раздумывая. А здесь — ни за что.
— Но почему?
— Не знаю… В этом вся штука.

Все дело в равнодушии. Равнодушие как национальная черта русских, я бы так сказала.
— А я считала, что у нас люди душевные, участливые, — возразила Нина.
— Наверное, это и есть та самая загадка русской души, — Рита усмехнулась. — Участливые и равнодушные одновременно.

она поняла, что человек может сломаться, как хрупкая вещь — скрипка или веер. Это происходит почти незаметно, просто однажды он начинает стареть. Мысли медленно ходят по кругу, как арестанты на прогулке: один неверный шаг влево или вправо — и попадаешь в пространство боли.

Рядом с иностранцами Нина иногда испытывала что-то вроде приступов национальной гордости, территориального превосходства: такие приступы возникали неожиданно, заставая ее врасплох. Это был животный инстинкт, в котором Нина не призналась бы никому — ни себе, ни другим: у тебя крошечная Европа, а у меня вон чего — тысячи километров пустынной земли.

Эта вежливая улыбка, этот страх в уголках глаз. Ручная, карманная Европа, из которой они сюда приезжают. Можно ли влюбиться в мужчину, который не уверен в себе? Который прячет страх за вежливой улыбкой и поверхностной болтовней?

кусок «Маргариты» в «Сбарро» в Охотном ряду и какой-нибудь несложный салат. И после — Площадь Революции, Тверская или направо — Кузнецкий мост

Утрата познается в мелочах. Когда она велика, трудно прочувствовать всю ее целиком.