Кони святого Марка

Когда башня была наконец закончена, Левач, поставив флюгер в виде петуха, поднялся наверх с чашей вина в руке, чтобы освятить постройку и взглянуть на город. Но города в бездне под ним не оказалось. Башня пробила своей верхушкой облака, и с нее ничего на земле не было видно. Здесь царила тишина, словно стоячая вода

От поколения наших отцов мы получили не только положение слуг, но и сгоревший, наполовину уничтоженный мир, голодное детство, и те, кто нам это дал, сделали из этого достоинство, у которого мы до сих пор в рабстве.

И Левач действительно выздоровел. Посреди ночи у него вдруг открылся нос и спустя долгие недели донеслись и напугали запахи собственного тела, чужие и резкие. Он чувствовал, что через него прошли тысячи снов, которые он не запомнил, так же, как вдоль берегов Савы за минувшие ночи протекло множество вод, хотя никто их в потемках не считал.

Какая потеря — ведь до кончика ногтей дорог он. Ему бы волосы просеивать — таков он. А ведь как достойно свою старость носил, не всякая беременная так плод носит. Грех какой, жить бы еще да жить на пользу людям и городу, ну что ж тут поделаешь.

Однажды ночью Левач лег в лодку и почувствовал, как его пульс бьется о дерево, как болят волосы, зной пятнает верхушки ушей, а кости веют изнутри стужей, и понял, что всю жизнь носил с собой страшный холод, как зеркала носят повсюду свою тишину.

говорил при помощи рук и камней, и ему казалось порой, что слово, под которым не стоит что-то основательное и тяжелое, слово, которое не называет чего-то, что могло бы поднять его вверх на мощном фундаменте или перенести с места на место, похоже на птицу без ног, которая не может приземлиться и построить гнездо и потому высиживает птенцов на воде.

Друзья Левача избегали гулявших по башне сквозняков, и он работал с несколькими рабочими, которые, чтобы не умереть с голоду, тайком приплывали с турецкой территории заработать хоть какую-нибудь мелочь и в конце недели возвращались ночью на лодках, замотав весла рубахами, — люди с дорогими словами и дешевой жизнью.

ничего не было слышно во тьме, тьма пахла землей, дыханием после выпитого вина. Майский жук залетел ему под куртку, жужжал и никак не мог выбраться. «В такую ночь, — думал Левач, — даже собаки не кусаются, только насекомые жалят, будто твоя рубаха полна звезд, и летают вокруг тебя. А все, что ты не видел — улетело…» Потом он встал, погасил свечу и ощупал в темноте стены башни.

Вечером, вернувшись в свою башню, Левач воткнул свечу в лепешку, лег в лодку, смотал змейкой косичку под голову и устремил взгляд в большой четырехугольный пирог темноты, который был виден изнутри башни через окно. Так он лежал и ждал, что что-нибудь произойдет. Что-то должно было случиться и измениться — он чувствовал это и надеялся.

«И птица падает, а человек — нет», — говорили о нем. А злые языки добавляли, что он просто не способен переносить с места на место свои огромные знания. Они таяли, как лед, при перемещении, и в каждом новом месте, вне порохового склада, он был бессилен и пуст