Тонкая красная линия

поверю любой лжи твоей, если только ты моей поверишь».

Самую высокую награду — этот самый крест «За выдающиеся заслуги», единственный во всем батальоне, получил, ко всеобщему удивлению, не кто иной, как Дейл, что вызвало всякие кривотолки и ухмылки. В конце концов все примирились с этим, особенно когда одна умная голова высказалась, что такая награда будет Дейлу очень к лицу, особенно рядом с его коллекцией золотых коронок и зубов, содранных с убитых японцев.

Удар обрушился сразу, с первой же строчки, потому что письмо начиналось с необычно официального «Дорогой Джон…». Он всегда помнил старую солдатскую шутку в письмах типа «Дорогой Джон» [18], и вот теперь это была уже не шуточка, а страшная реальность. Да к тому же тут и переносного смысла никакого не было — ведь он действительно был Джоном.

Дженкс был убит, получил пулю прямо в горло и умер тихо и без лишних слов — таи же, как и жил.

Стало быть, не о чем и заботиться, коли нет надбавки за заботу.

Возможно, конечно, что где-то существуют еще и другие ее письма, они, наверное, находятся в пути, плывут на транспортах через океан. А может, и не плывут. Как бы там ни было, но после того прозрения, которое произошло с ним, Белл был склонен читать не только строчки, но и то, что было между ними. Уж не охладела ли жена к нему за это время? Вроде бы похоже на то. А может, просто мерещится?

Часть людей может выжить, но ни один отдельный человек выжить не может.

И вот он лежит здесь, связанный, будто веревками, своими душевными переживаниями и социальными предубеждениями, просто потому, что хотя втайне и признается себе, что он трус, но не имеет мужества признаться в этом публично. Это мучительно. Он ведет себя точно так, как предвидели умные ребята его круга. Они опережали его во всем. И он бессилен перемениться. Эта безнадежность бесила его; словно его окружает каменная стена, через которую он не может ни пробиться, ни перебраться, и вместе с тем, что еще хуже, он знает, что на самом деле никакой стены нет. Если рано утром он был готов на самопожертвование, то теперь от этой готовности ничего не осталось. Он никак не хочет быть здесь. Он хочет быть там, на хребте, где стоят в полной безопасности генералы и наблюдают за боем. Обливаясь потом от страха и невероятного напряжения, Файф смотрел на них, и, если бы злобные взгляды могли убивать, они все пали бы мертвыми и военная кампания прекратилась бы, пока не доставят новых. Если бы только он мог сойти с ума! Тогда бы он ни за что не отвечал. Почему он не может сойти с ума? Тотчас вокруг вырастала сплошная каменная стена, преграждая ему выход.

Боже, о боже! Почему я здесь? Почему я здесь? После минутного раздумья он решил заменить этот вопрос на «почему мы здесь?». Теперь никакая карающая сила не сможет потребовать от него расплаты за эгоизм.

Разум отчаянно искал законного предлога, чтобы задержаться хоть еще на минуту, но не находил. Нервный страх и тревога, так долго сдерживаемые в стремлении казаться храбрыми, теперь начали выходить наружу в призывных возгласах и выкриках явно фальшивого энтузиазма.