Выйди из шкафа. Глава пятая. Об Иисусе нашем Христе

Имя… Имя ведь можно поменять? Миш, можно имя?..

Я жалею тебя. Я тебя боюсь. Я тебя ненавижу, мам, как я тебя ненавижу. И себя. Но тебя сильней.

Я замираю. Знаю, что сейчас начинается. Я умею различать бурю до первой капли, далекого грома и слабой зарницы. Я чую ее в самом штиле. Павлинскую уже отпустила радость нежданной встречи. И скоро ей станет скучно. Уже стало. Спасайся, Миша, спасайся, пока еще можно. Подхватывай манатки, опрокидывай стул, чтобы ее задержать, и беги к выходу. Моли всех богов, чтобы замок поддался с первой попытки.

— Я как Бродский.

— Чего говорит, не слышу… — проворчала бабушка, накрывая его сверху еще и пледом.

— Как Бродский, говорю, — повторил Тим. — Его за тунеядство судили.

Даже Катюша разрешает проветривать, впускать в нашу нору сквозняк, чтобы выдуть залежалую пыль и скуку, но Павлинская в быту строга — только сонные терзания и душные закрома

Говорят, память имеет свойство сглаживать углы. Вот бил тебя первый муж по почкам за пересоленный суп. Но через десять лет ты вспоминаешь не это, а как на первом свидании он принес букет из чайных роз, все кустики белые и один розовый, красота. Вот и теперь мне в голову лезет сентиментальная чушь

И кричит, и швыряет на пол чашку, и хватает себя за волосы, плотно собранные в пучок, и рвет их, и раскачивается, и вопит, вопит, а я стою и не знаю, что мне делать, что делать, мам, что мне делать? С тобой, с собой, с корью, от которой я, оказывается, не привит. Вот бы сдохнуть.

Мы сидим в гостиной. Плотно заставленная мебелью комната похожа на старую беременную кошку, линялую с туго набитых боков.

Я как Бродский.
— Чего говорит, не слышу… — проворчала бабушка, накрывая его сверху еще и пледом.
— Как Бродский, говорю

Ты хорошая мать, — вру я