Пародии на стихи

Полюбил я сквозь дырку от сушки
Воззирать на останки звезд,
Что скопытились в высшую сущность
Иль девались комете под хвост.

Только их лупоглазые очи
Застряли на пиках пространств,
Указующий перст их щекочет,
Показавши достаточно трасс.

Данных мертвых осколков свеченье
Людей донимает зазря,
Это свето-вверху-преставленье
Им до лампочки и фонаря.

Лишь поэт призывает иметься
Пропащих созвездий миры,
Чтоб из двух полновесных Медведиц
Не наделалось там полторы.

Иногда заблудившийся ангел
Себе спереди шарик зажжет;
И поэт-звездочет-работяга,
С панталыку научного сбившись,
Чертыхнувшись и побожившись,
Расстегнется — сложить за науку живот,
Староверческий копчик его не дает.

Весной поэт повиснет на ушах,
цветистым чубом нарядив сознанье,
поедет крыша из-под крышеванья,
ее у мочки подопрет лапша.

Ища для вакханалий удальца,
заглянет в сад вакханка-партизанка,
но не дрыгнет ни подошвою болванка
не для потех висящего певца.

Рука задверья сунется в просвет,
проверит духа пшик внутри поэта,
и двинется кулак под нос портрета,
бить иль не бить — уже вопроса нет.

Смерть нелегко носить. Наоборот.
Тем паче по зигзагам круговерти.
Кто понесет и выносит все смерти,
тот смертями смерти не попрет,
он будет оных на себе переть и,
упавши с сада, где висел в декрете,
пойдет на сносях тапками вперед.

Мысль начинается не с мысли,
А того…
Ну как бы с пантомимы неприличной
Иль с усмешки, ей аналогичной.
Ведь мысль, она, ну как бы… не того.
Ум — дрянной головотяп,
Всего сто грамм извилистого теста.
Он, видя, как, лягаясь и пыхтя,
Из чувства вылупляется дитя,
Зайдет за разум, там ему и место.

Живого, пушисто-белого,
Ожидай меня двадцать первого.
Вымершего, синеватого,
Встречай меня двадцать пятого.
Ты люби меня яко Джульетта,
Чья песня (брависсимо!) спета;
Не хоти меня администрировать
И в органах зарегистрировать.
Называй меня так, как хочешь:
Или живчиком, или жмуриком.
Я к тебе джигитую ночью
На кораблике миниатюрненьком.
У кораблика в тесном трюме
Трын-трава на закуску квасится,
Фифа некая в бочке раздумий —
Тонка, как сосиска, колбасится.

А я, живо-мертвый, не внемлю, гоню
Алый парус к тебе, ибо верю и мню:
Лишь ты не подложишь мне сбоку свинью —
Моей гроб-палатке впритык твоя ню.

Там нас чуралось тело в вечной коме
и глухо испускало: чур-чур-чур,
а в воздухе валтузились фантомы,
подражая нам уж чересчур.

У природы с гаком все изъемля,
Грубим наверх, когда, нахохлив нимб,
Небо Ссудных Дней лишает Землю,
Валютой эмпиреи наводнив.

Мы, бутыль поставивши на бочку,
Вокруг нее беремся рассуждать:
Как пуп земли с земельной пятой точкой
Не перепутать, чтобы различать?

В нас души в три погибели нагнуты,
Ведь и без них мы душки хоть куда!
А небо все грозится (купол дутый!)
Дух вытрясти, а душегубов — в ад.

Такой базар-пиар не надо слушать;
Небеса попутал, видно, бес.
Как, япона мать, там жить без суши?
Наломавши дров, покинуть лес?!

А как же без барашков океана?
На них к нам будет Фрези Грант скакать…
Но вернемся мы к своим баранам,
Они (не Фрези) — наша альма-мать.

На том стою, давно стояла я,
и всем ногам поддакивает разум:
не виновата добрая змея,
проткнув нахала змия дикобразом.
Иль вот верблюд, нахохливший горбы,
иль монстр на попеченьи государства
берут отгул от дарвинской борьбы
и не вынюхивают в шабаш папуаса.
Природа не злодейка, наконец,
не проходимка в мирозданьи неком.
Но если в ней замыслится подлец,
он обязательно родится человеком.

Мне говорят: «Родной товарищ Вера,
Вы не учитель, в вас иная прыть.
Ваш юркий томик, судя по размеру,
Затычкой в каждой бочке может быть».

Читатель мой, ненадобно бояться,
Что буду я скелет в шкафу твоем,
Что таз и ребра (вкупе девятнадцать)
Будут костылять в часу ночном.

Я книжкою приду красивой масти.
Но не болтай с гиперболой вранья,
Что она нужна, как в морге «здрасте»,
А не как злыдень в каждой злобе дня.

У злаков дюже много злачных мест,
Ну например, над пропастью во ржи.