bookmate game
Free
Валентин Яковенко

Джонатан Свифт. Его жизнь и литературная деятельность

  • ipatцитирует7 лет назад
    Четвертое путешествие, путешествие в страну гуингнгмов (лошадей), представляет сатиру на человечество вообще, – это, как говорит Лесли Стивен, самая лучшая часть книги, самая сильная, но вместе с тем и наиболее тяжелая, наиболее отталкивающая. Действительно, она не оставляет, что называется, живого места в человечестве: все пригвождено к позорному столбу, все оплевано, все утоплено в зловонной грязи… Свифт срывает прочь покрывало скромности и показывает животные элементы человеческой природы во всей их обнаженной наготе; он признает их господствующими в человечестве и воплощает в образе йеху. Его собственное душевное состояние в это время совершенно напоминает состояние религиозных аскетов, старающихся возбуждать в себе отвращение к плоти путем сосредоточения своего внимания на разрушающемся, гниющем теле. У аскета есть свой идеал, во имя которого он так поступает, есть он и у Свифта: это – его гуингнгмы. Безграничная ненависть Свифта к гнету и насилию заставляет его рисовать эту мрачную до полного отчаяния картину человеческой низости. Но люди вообще предпочитают, чтобы им больше льстили, чем даже сочувствовали; им больше нравится человек, не замечающий их слабых сторон, чем тот, который видит их и сожалеет и печалится по поводу их». Непримиримая гордыня Свифта, помимо всего другого, никогда ни при каких обстоятельствах не позволяла ему становиться в такие угодливые отношения к людям. «Его неукротимый ум делает его неспособным примириться даже с необходимостью, заставляет бить лбом о стену, без всякой, конечно, надежды пробить ее…» Понятно поэтому, что для большинства людей, мнящих себя настоящими человеколюбцами, Свифт, как прямая противоположность им, представляется воплощенным человеконенавистником. Но мнить – не значит быть… «Путешествие к гуингнгмам» – это беспредельный гнев, полный скрытой страсти и огня, против жестокости, насилия и вообще животности, присущей человеческой природе.
  • ipatцитирует7 лет назад
    мы остановимся лишь на вопросе, каково содержание этой сатиры и какие цели преследует она. Сам Свифт дает вполне определенный ответ на этот вопрос. В письме к Попу он пишет: «Я ненавижу всем сердцем и презираю это животное, именующееся человеком, хотя я горячо люблю Джона, Петра, Томаса и так далее. На такой-то великой основе мизантропии зиждется все издание моих путешествий… Если бы в мире можно было насчитать только двенадцать Арбэтнотов, я сжег бы свою книгу». Подобные же мысли высказывает он и в письме к Шеридану: «Ожидайте от человека не больше того, на что такое животное способно, и вы тогда ежедневно станете убеждаться, что мое описание йеху более соответствует действительности, чем это кажется». Затем он говорит, что на каждого человека следует смотреть как на негодяя и относиться к нему как к таковому. Чего же определеннее? Несомненно, Свифт – гнусный мизантроп, а его книга – тяжкое преступление против человечества. Но не торопитесь. Послушайте, что тот же Свифт пишет в прелестном «Письме капитана Гулливера к своему двоюродному брату Симпеону», – письме, приложенном к «Путешествиям». «Вот уже шесть месяцев прошло со времени выхода моей книги, – говорит он с негодованием, – а я не только не вижу прекращения всевозможных злоупотреблений и пороков – по крайней мере, на этом маленьком острове чего я мог ожидать – но не могу даже нигде прочесть, чтобы моя книга произвела хотя бы в одном случае действие, соответствующее моим намерениям!..» Каковы же эти его намерения? «Я ждал, – продолжает он дальше, – чтобы вы известили меня: прекратились ли партийные счеты и интриги; стали ли судьи более сведущими и справедливыми, защитники более честными и умеренными; изменилась ли всецело система воспитания аристократической молодежи; изгнаны ли врачи; стала ли женщина… более добродетельной, целомудренной, правдивой и разумной; упразднены ли совершенно и сметены ли прочь с лица земли дворцы и приемные залы великих министров, вознаграждены ли по заслугам ум, достоинство и знание; осуждены ли все позорящие печатное слово… на то, чтобы питаться только бумагой и утолять жажду только чернилами? На эти и тысячи им подобных преобразований я сильно рассчитывал… действительно, все они составляют прямой вывод из правил, преподанных в моей книге». Прилично ли мизантропу говорить такие слова? Не показывают ли его «тысячи» всевозможных преобразований, что он – величайший оптимист? Но как же примирить все это с его собственными словами о ненависти к людям – о мизантропии? Во-первых, не подходите к Свифту с обыденными шаблонами: его искренность необычайна; то, что все другие старательно скрывают, он выпячивает изо всех сил на показ каждому; боясь быть недостаточно искренним, он утрирует свою искренность. Во-вторых, Свифт был несомненно глубоко несчастным человеком; я не говорю только о личных несчастиях; муза гнева, saeva indignatio, не дарит ласками и улыбками; естественно, что Свифт с особенной рельефностью и исключительностью подчеркивает все то, что вызывает негодование. В третьих, «мизантропия», как и пессимизм, очень часто является лишь обратной стороной глубокого оптимизма, не только очень часто, – это его, можно сказать, почти неразлучный спутник. Бывают исключительные любвеобильные натуры, но они очень редки. В большинстве случаев, кто сильно любит, тот и глубоко ненавидит все то, что позорит эту любовь. С этой точки зрения мизантропия Свифта не представляет ничего загадочного, и его «Путешествия Гулливера», даже включительно с их омерзительными йеху, составляют необходимую дополнительную часть к разным утопиям, это, в своем роде, – утопия, вывернутая наизнанку. И Свифт не мог бы написать их, если бы его не воодушевляла мечта о лучшем будущем человечества.
  • ipatцитирует7 лет назад
    «Путешествия Гулливера» появились 30 лет спустя после «Сказки». Годы эти прошли в деятельной и разнообразной жизни. Свифт приходил в столкновения с массой людей и завязывал с ними более или менее интимные отношения; он до известной степени направлял деятельность государственной машины и потому имел возможность прекрасно изучить силы, приводящие ее в движение. Людей и учреждения он знал теперь до тонкостей, редко кому доступных. Вместе с тем обострилось и его негодование, частью в силу того, что он лучше узнал людей, частью в силу личных тяжелых испытаний и неудач. Таким образом, «Путешествия Гулливера» являются результатом громадной опытности и полной зрелости его сатирического гения. Содержание их шире содержания «Сказки», а негодующий смех – злее, резче, беспощаднее и достигает местами такой высоты, на которой, кажется, гнев пожирает сам себя. «Путешествия» свои Свифт обдумывал в течение долгого времени и писал их постепенно. Первоначально в кругу близких друзей Свифта – Попа, Арбэтнота, образовавших «клуб писак», зародилась мысль написать сообща сатиру в виде мемуаров, осмеивающую педанта, мнящего себя всезнающим. Затея эта не была осуществлена, но она дала толчок Свифту, который и принялся за работу в годы своего «изгнания». В 1726 году он привез рукопись в Лондон и здесь передал ее издателю секретно, не обнаруживая своего авторства, так как опасался преследования со стороны правительства. Впрочем, ближайшие друзья его, как это видно из переписки, знали раньше о его работе; поэтому секрет, по крайней мере, среди общего круга знакомых, был тотчас же разоблачен. Книга имела необычайный успех; она выдержала подряд несколько изданий. Ею зачитывались все, без различия возрастов, пола, положения. Мало того, – прошло более чем полтора века, но она нисколько не утратила своего интереса, переведена на все литературные языки и стала одной из первых детских книг, несмотря на то, что написана «мизантропом» и притом в отчаянно «мизантропическом» духе. Страшное противоречие, нисколько, впрочем, не смущающее тех, кто толкует о грязном и ужасающем человеконенавистничестве излюбленного детьми писателя.
  • ipatцитирует7 лет назад
    «Сказка о бочке», написанная в самом начале литературной деятельности Свифта (1696), и «Путешествия Гулливера» – под конец ее (1728), составляют шедевры не только его творчества, но и вообще сатирического пера, когда-либо существовавшего. Они дополняют одно другое и в совокупности обнимают все стороны человеческой жизни. В предисловии к «Сказке» Свифт среди прочего объясняет название, данное им своей сатире: она должна была служить для скептических умов, подрывавших тогда основы религии и государства, той «бочкой», которую моряки выбрасывают, чтобы отвлечь внимание кита, угрожающего им гибелью. «Сказка» состоит из посвящения лорду Сомерсу, посвящения принцу Потомству, предисловия, введения; затем идет сам рассказ, прерываемый «отступлениями». Из последних особенно любопытно отступление об оригинальном применении сумасшествия на общественную пользу. Счастье, говорит Свифт, испытывает лишь тот, кто находится в состоянии постоянного обмана. Мудрость, не проникающая дальше внешней поверхности вещей, лучше той, которая назойливо доискивается скрывающейся под внешней оболочкой реальности. «На прошлой неделе, – говорит он, – я видел женщину с ободранной кожей, и вы не поверите, как сильно это изменило ее наружность к худшему». Лучше удовлетворяться поверхностным пониманием и наслаждаться «ясным и невозмутимым состоянием, чем быть безумцем среди прохвостов». Затем он рассказывает, как можно сделать сумасшедшего человека полезным.
    Курциуса, спрыгнувшего в бездну, можно рассматривать и как героя, и как сумасшедшего. Беснующийся, богохульствующий буйный больной Бедлама вполне пригоден для того, чтоб командовать драгунами; а суетливый, горластый, бормочущий бессвязные речи будет как раз на месте в Вестминстере; важного, вечно носящегося со своими мнениями и видящего хорошо лишь в потемках посадите председательствовать в собраниях диссидентов… Да, тут неисчерпаемый сырой материал, из которого могут получиться дельные и выдающиеся администраторы, придворные, полководцы, короли… Мы все – сумасшедшие, и счастливы настолько лишь, насколько сумасшедшие. Чем ближе подходим мы к истине, тем больше убеждаемся, что действительность отвратительна. Таким же образом Свифт бичует науку, разум, издевается над философами, писателями, комментаторами, объявляет, что намерен сам написать «Всеобщую историю ушей», «Панегирик цифре 3» и так далее. Одним словом, самые едкие сарказмы сыплются без счета на все и всех.
    Эти отступления прерывают главную нить рассказа – отважное и неотразимое нападение на педантизм и скудоумие, принимающих формы различных теологических систем.
    Отец, умирая, оставляет трем своим сыновьям, Питеру, Мартину и Джону, по новому кафтану и в завещании дает подробные наставления, как дети должны обращаться с этой неизнашиваемой одеждой. Некоторое время братья строго исполняют завет отца, но, поселившись в городе, мало-помалу начинают отступать от него, усваивают городские нравы, поддаются обаянию герцогини d'Argent[7], мадам de Grand Titres[8], графини d'Orgueil[9], ведут светскую жизнь, содержат любовниц, дерутся на дуэлях и так далее. Между тем возникает секта, возвещающая учение об одежде как основе всякого бытия, жизни, движения. Братья чувствуют себя в затруднительном положении: в силу отцовского завещания они не могут приспособлять свою поношенную и загрязненную одежду к требованиям моды. И вот они начинают ухищряться в толкованиях завещания и в его сокровенном смысле находят то, что им нужно. Так, например, в моду вошла серебряная бахрома на платье. Братья бросились к завещанию отца и к величайшему своему удивлению прочли там следующие слова: «Нет, к этому я строго приказываю трем моим поименованным сыновьям ни под каким видом не носить серебряной бахромы вокруг означенных одежд их». Братья были поражены и опечалены, но тот из них, к которому они часто обращались в затруднительных случаях, так как он обладал лучшей эрудицией и большими критическими способностями, скоро нашелся и заявил, что благодаря открытию, сделанному им у одного из авторов (имени он не станет называть), слово бахрома, написанное в завещании, значит также рукоятка метлы, и в этом именно смысле должно понимать его в данном случае. Один из братьев не удовлетворился, однако, таким объяснением, заметив, что эпитет «серебряная», по его скромному разумению, по крайней мере в обыденном языке, не прилагается к ручке метлы; ему ответили, что эпитет этот следует понимать в аллегорическом и мифологическом смысле. Тогда он продолжал возражать: с какой стати наш отец стал бы запрещать нам носить на платьях рукоятку метлы? Такое запрещение представляется нелепым и неестественным. Но тут его тотчас же остановили, так как он отзывался без должного уважения о таинстве, которое, вероятно, было очень полезно и имело глубокое значение. Благодаря таким ухищрениям братья совершенно свободно обходят завещание. Наконец брату-схоласту наскучило придумывать толкования, и он прячет завещание в надежный ящик. С этих пор уже ничто не сдерживает его; он становится все богаче и знатнее, надевает себе на голову разом три шляпы, привязывает к поясу огромную связку ключей и даже заставляет целовать себе ногу. В конце концов братья ссорятся; Мартин и Джон, возмущенные высокомерным обращением Питера и убедившись, что он обманывает их самым наглым образом, бегут от него. Они решаются исправить свои прегрешения и возвратиться к простоте, предписываемой завещанием. При этом Джон в порыве усердия срывает со своего кафтана галуны, бахрому, ленты и другие украшения с таким усердием, что кафтан превращается в одни лохмотья. Мартин оказался благоразумнее: убедившись, что многих украшений нельзя спороть без того, чтобы не разорвать кафтан, он оставляет их. Джон не доволен Мартином, убеждает его поступить более решительно и, когда это не удается, со смертельною ненавистью в сердце оставляет его. Он ни на минуту не расстается с отцовским завещанием и, в конце концов, превращает его во что ему, заблагорассудится: когда он отправляется спать, он делает из него ночной колпак; когда идет дождь, он превращает его в зонтик и так далее. В свой злобе к Мартину Джон обнаруживает готовность даже примириться с Питером; но тут был издан декрет об аресте Питера, и Джон отказался от своего безрассудного намерения. Последующие приключения Джона рассказчик, к сожалению, забыл. Смысл сказки понятен: Питер – это католицизм; Мартин – протестантизм, англиканская церковь; Джон – кальвинизм, английские сектанты, диссиденты.
  • ipatцитирует7 лет назад
    Русская критика вовсе не занималась и не занимается Свифтом, между тем как, по словам Тэна, он так же велик в иронии, как Шекспир в поэзии. А разве с «иронией», содержание которой составляет общественная, и даже больше, вообще человеческая жизнь, критике делать нечего? Это – во-первых, а во-вторых – именно для нас, русских, Свифт представляет большой интерес, так как в его крайностях, в его ненависти ко всякого рода фальши, мишуре, условностям, в его дерзости и бесстрашии, не останавливающихся ни перед какими выводами, чувствуется нечто родственное и понятное нам.
  • ipatцитирует7 лет назад
    Но в то время, когда ему пришлось окончательно расстаться с честолюбивыми мыслями о политической карьере, взошла в полном блеске его литературная звезда: в Лондоне вышли анонимно его «Путешествия Гулливера
  • ipatцитирует7 лет назад
    Интересы целого королевства принесены в жертву какому-то темному пройдохе. Как это могло случиться?.. Не рождается ли ирландец столь же свободным, как и англичанин? Каким же образом его лишили свободы? Разве у ирландского народа нет своего парламента, собрания представителей народа, своего тайного совета? Разве ирландцы не такие же подданные своего короля, как и англичане? Не то же ли самое солнце светит им, и не тому ли самому Богу поклоняются они? Свободный в Англии, я становлюсь рабом через какие-нибудь шесть часов, переехав канал!.. Король гарантировал патент; он не может, говорят, отменить его. Хорошо. Тогда вы должны, защищая достоинство короля, сделать то, чего он сам не может, и единодушно отвергнуть всякий фартинг, сделанный из негодного шлака… В конце концов Свифт настаивает в этом письме на независимости Ирландии и указывает высшим классам общества, что их обязанность – отстаивать ее.
  • ipatцитирует7 лет назад
    В 1694 году был опубликован билль, по которому ирландские шерстяные изделия запрещалось вывозить не только в Англию, но и вообще куда бы то ни было. Эта жестокая мера имела самые ужасные последствия: их даже трудно представить себе во всей полноте. Главная промышленность целой страны была сметена и уничтожена одним росчерком пера, а население, кормившееся от нее, разорено и брошено в объятия голода. Снова целые тысячи несчастного люда направились в Германию, Францию, Испанию, Америку. В Ирландии наступил хронический голод. Население отказывалось платить подати и налоги. Общественные доходы иссякли. Развилась ужасающая контрабандная торговля с Францией, что облегчало несколько положение, но вместе с тем приучило народ к полному пренебрежению законами. Всей промышленности страны угрожало окончательное расстройство. Действительно, если английский парламент посягнул на одну из самых крупных отраслей производства, – посягнул, не справляясь даже с мнением ирландского парламента, – то где была гарантия, что подобная участь не постигнет и всякое другое производство? Для этого достаточно было, чтобы английские промышленники усмотрели в нем опасную конкуренцию для своих предприятий, и дело обречено было на верную гибель. При таких условиях у всякого, понятно, опускались невольно руки.
    Разорив шерстяную промышленность в Ирландии, английский парламент не прочь был оказать теперь поддержку местной льно– и пенькопрядильной. Так, в адресе, вотированном по этому поводу, он просил короля уничтожить первую и оказать содействие второй, в ответ на что Вильгельм заявил, что он употребит, со своей стороны, все усилия, чтобы удовлетворить как одному, так и другому желанию парламента. Но эта поддержка походила скорее на насмешку над угнетенным народом. Указанные две отрасли промышленности для Ирландии имели далеко не одинаковое значение: шерстяная, как замечено выше, составляла одну из главных отраслей местного производства, – тогда как льняная была развита очень слабо; вывоз льняных изделий в 1700 году достигал всего лишь 14 тысяч фунтов стерлингов. Понятно, что одна мера не уравновешивалась другой, не говоря уже вообще о безрассудстве делать подобные насильственные компенсации: разрушать цветущее дело и насаждать искусственно не имеющее будущности.
    В 1714 году, после того, как торийское министерство потерпело полное поражение, Свифт отправился в Ирландию и до конца жизни своей оставался здесь в качестве декана при церкви Св. Патрика в Дублине. В течение многих лет он не принимает никакого участия в политических делах, но тем сильнее гложет его сердце ненависть к торжествующим вигам, во главе которых стоял тогда Уолпол. Свифт никогда не любил Ирландии и ирландцев, и ему в голову не приходило взять на себя защиту угнетенного народа, и если он выступил в конце концов в роли ирландского патриота и борца за вольность ирландского народа, то к этому привела его ненависть против вигов и борьба с министерством Уолпола
  • ipatцитирует7 лет назад
    Свифт не заботится ни о красноречии, ни о логике, даже правда его мало беспокоит; ему нужно метко направленным ударом поразить врага, и он пускает в ход все, осмеивает и оплевывает, издевается и топчет в грязь и, в конце концов, побеждает. Он доказывает, что у вигов вовсе нет никаких принципов, что место принципов занимают здесь лица и что всякий, признающий павшее министерство, считает себя вигом. «Денежным людям» он противопоставляет земледельческий класс и корит вигов за то, что они сыграли на руку разным спекулянтам и банковым дельцам и принесли в жертву этим последним интересы и благосостояние страны. Но главной опорой вигизма был все еще Мальборо. Тори не могли чувствовать себя в безопасности, пока продолжалась война и пока во главе армии стоял победоносный Мальборо. Свифт уже в «Examiner'e» нередко делал вылазки против него, не называя, однако, прямо по имени, но описывая так обстоятельно его характерные слабости, что каждый без труда мог угадать, о ком идет речь. Это были маленькие прелюдии к большому выходу – к его знаменитому памфлету «Поведение союзников».
    В пылу борьбы Свифт не забывал и об обществе. К тому же этого дерзкого и резкого, но вместе с тем остроумного и насмешливого человека принимали повсюду охотно. Раньше, часто совершая довольно продолжительные путешествия пешком, он останавливался в самых дешевых гостиницах, знакомился с жизнью простого народа, не гнушался вступать в разговоры с трактирной прислугой и всякого рода подозрительным людом, – он присматривался к одной стороне жизни. Теперь он мог наблюдать другую. Перед ним развертывалась во всем своем мишурном блеске, скрывавшем прогнившую сердцевину, придворная жизнь. Здесь собирался «цвет» английского общества того времени, «блестящего» века Людовика XIV. Но Свифт обладал слишком проницательным умом, чтоб этот «блеск» мог укрыть от его глаз действительные мотивы, приводившие в движение весь этот великосветский круг. Рубище и золотом расшитая одежда равно ничего не значат, если человек заглядывает в ту глубину души, какая открывалась перед Свифтом. Впоследствии в «Путешествиях Гулливера» он изложил с убийственной аккуратностью и обстоятельностью все, что он наблюдал и изучал теперь… А пока он развлекался вместе с этим шумным обществом, участвовал в прогулках, раутах, охотах и так далее. Некоторое время он жил в окрестностях Лондона, так как здоровье его начало расстраиваться, но ежедневно посещал город и своих друзей.
  • ipatцитирует7 лет назад
    В чем же состояла задача этого своеобразного министра без портфеля? Он должен был защищать администрацию новым оружием, получившим уже тогда большое значение, – пером. А кто мог и вплоть до настоящего времени может сравниться в искусстве владеть этим оружием со Свифтом? Гарлей и Болингброк, последний сам блестящий писатель, прекрасно понимали это и, принимая в свою среду «сумасшедшего попа», платили лишь должное силе ума и дарования. И Свифт относился к оказываемому ему вниманию как к должному, держался как равный с равными и с крайним негодованием встречал малейшее посягательство на свое достоинство. Однажды Гарлей вздумал его отблагодарить за некоторые услуги, прислав 50 фунтов. Свифт пришел в бешенство, и потребовалось немало усилия и заискиваний, чтобы примирить его с первым министром. В другой раз Болингброк позволил себе некоторую холодность в обращении с ним; Свифт тотчас же предупредил его, что если ему нездоровится, то он должен сказать об этом своим друзьям, а не заставлять их теряться в догадках относительно причины его сухости: он «едва ли бы снес подобное отношение даже со стороны коронованной особы». Свифт был допущен в самый высший круг; он присутствовал на частных совещаниях, происходивших между Гарлеем, Болингброком и Гаркуром, державшими в своих руках все дела. Такое доказательство внимания он понимал, признавал и принимал. «Они называют меня, – пишет он в „Дневнике“, – попросту Джонатаном, и я уверен, сказал я им, что вы и оставите меня таким же Джонатаном, как нашли, и что я не знаю такого министерства, которое сделало бы что-нибудь для тех, в дружбу с кем оно вступает; так и вы поступите, в этом я уверен; но это меня мало заботит».
fb2epub
Перетащите файлы сюда, не более 5 за один раз