Утро красит нежным светом Воспоминания о Москве 1920–1930-х годов

За Алексеевским тянулись уже настоящие поля с перелесками. Где-то наконец трамвай круто сворачивал влево, на 1-ю Останкинскую улицу и сквозь толщу обсаженных кустами и деревьями обывательских домишек и пригородных дач устремлялся к Останкинскому пруду, где делал конечную петлю. В Останкине сочно пахло зеленью, навозом и куриным пометом, кудахтали куры и блеяли козы. Трамвай казался тут пришельцем из другой цивилизации.

В самом деле, почему советским людям праздновать начало христианской эры? Ведь подлинная история человечества началась 7 ноября 1917 года, и в тогдашних календарях на первом месте значилось: «13-й (или 14-й) год Октябрьской революции», а потом уже, ниже и мельче, год христианской (она стала называться «новая») эры.

Различны были слова, служившие для обозначения подготовки праздничной елки. В интеллигентских семьях говорили «украшать елку», в полуинтеллигентных, мещанских это называлось «наряжать елку». А в самых простых, исконно русских семьях, в недавнем прошлом крестьянских, я слышал сочное словечко «убирать ёлку».

Сказка о веселом Буратино, вырубленном из полена, наверное, потому-то так и нравится детям, что удовлетворяет их склонности оживлять предметы.

Маяковский застрелился утром 14 апреля 1930 года. Когда весть об этом в тот же день разнеслась по телефону, многие услышавшие её подумали, что это нелепый первоапрельский розыгрыш: 14 апреля нового стиля всё еще воспринималось как 1 апреля по старому стилю.

Довоенный эстетический паёк советского человека был достаточно скуден, кино занимало в нем первое место.

Почему же звук в кино изменил грамматический род слова? Техника звукового кино в значительной мере пришла к нам из Германии, где слово «фильм» мужского рода, а звуковой фильм называется «тонфильм». Поначалу и у нас звуковую картину называли «тонфильм», но не привилось – переделали; на «звуковой фильм», но уже «фильм», а не «фильма» – под влиянием слова «тонфильм».

Когда-то галерку именовали «раёк», но этого названия я уже не застал.

Как молодой дельфин в море, плескался Москвин в роли самодура Хлынова в «Горячем сердце» Островского.

Если бы хлеб, сахар, огонь и вода вдруг ожили, то они вели бы себя именно так, как в пьесе Метерлинка, и никак не иначе!