Я унес Россию. Апология русской эмиграции

В одной своей статье “О критике” Цетлин ясно выражает свое литературное кредо. Говоря о критиках-формалистах (вернее, о крайних формалистах, которых я бы назвал “механистами”), Цетлин пишет: “Для критиков-формалистов не существует в произведениях вопроса "что", а только "как"; для них единственный вопрос — как это сделано? Это очень любопытно, но такой вопрос задает себе часто ребенок при виде игрушки и для удовлетворения любопытства ломает игрушку и не употребляет ее для игры.

Критики-формалисты так и думают: игрушки существуют не для игры, но для того, чтобы быть сломанными. Критики-формалисты не только отрекаются от своей личности, но и уничтожают личность автора. Для них не существует биографии. Для них литература — безличная эволюция литературных приемов, отдельные группы, которые носят случайные псевдонимы — например, Лермонтов или Гоголь”. Цетлин был сторонником философской критики (Влад. Соловьев, Розанов, Шестов, Мережковский). “Здесь, — пишет Цетлин, — критик является представителем человеческого в самом общем и углубленном его выражении. И в самых высоких своих образцах критика философская переходит в критику религиозную”.

За годы своей жизни Цетлин выпустил пять сборников стихов. Поэзию он чувствовал тонко, но приметным поэтом не стал.

Зовущие к "признанию" большевицкой власти делят всю эмиграцию на две группы — примкнувших к Германии против России и оставшихся с Россией, и тем самым со Сталиным. "Гитлер или Сталин" — третьего не дано. Мы, огромное большинство эмиграции, ни пойти за Гитлером, смертельным врагом нашей родины и нашей культуры, ни ощутить "своей" "советскую власть" не могли. Душою и сердцем, всегда и неразрывно мы были с Россией и русским народом, но "советская власть" национальной властью для нас не была, ибо национального дела никогда не творила. Мы не желали морально не могли принять на себя частицу ответственно за творимое "советской властью" в оккупированных ею областях. Но, стиснув зубы, нам приходилось молчать. Пока лилась на поле брани русская кровь, мы не имели морального права и не хотели чем бы то ни было дискредитировать в глазах союзников фактически российскую "советскую власть", руководившую обороной страны… Война кончилась. На полях нашей родины давно уже нет врага. Теперь наше право, наш нравственный и патриотический долг — открыто сказать все, что мы думаем, сказать не обинуясь и до конца. Бесконечно лживо утверждение, будто "советская власть неразрывно связала свою судьбу с судьбой России", не захотев "ради своего самосохранения предать интересы страны". Правда — обратное. Вопрос для советской власти шел как раз о самосохранении: во имя его-то она и вознесла себя столь неожиданно на патриотический пьедестал…”

Во время войны проявила себя и другая иллюзия — вера в германских наци как бескорыстных борцов против большевизма, в возможность освобождения ими России. Среди российской эмиграции иллюзии этой поддались, к счастью, очень немногие. Да и глубочайшая пропасть лежит между политической непроницательностью иных наивных людей и тем сознательным предательством, которое совершили, например, в свое время творцы "похабного" Брест-Литовского мира. Прогерманские освободительные иллюзии не были, кроме того, исключительно плодом оторванности маленьких эмигрантских групп от российской действительности: им поддались вначале и народные массы, изнывавшие под гнетом "пролетарского" государства. Чем иным объяснить первые сокрушительные успехи германского наступления, эти массовые сдачи неприятелю стотысячных армий, это несомненно благожелательное во многих случаях отношение населения к немцам?

В нем разливался Сургучев пиша о том, как он едет по Парижу мимо собора Нотр Дам и предается философическим размышлениям: почему это люди выстроили такое великолепное здание “в паять какой-то ничем не замечательной еврейки”?

Увы, и философ “персонализма” Н.А.Бердяев печатно объявил взятие “советского паспорта” — “патриотическим долгом”. Е.Д.Кускова в “Русских новостях” писала весьма “патриотически”: “Отказ от борьбы с советской властью — есть путь сближения с родиной”. Вот из каких мортир — Евлогий — Бердяев — Кускова — бил по эмиграции А.Е.Богомолов, загоняя эмигрантов на Архипелаг ГУЛАГ.

Помню, идем мы с Олечкой по рю де Вожирар к Пор де Версай. Навстречу советский офицер. Русский русского узнает “с каблука”. Поравнялись. — “Ну, как живете?” — остановился и протягивает руку. Лицо русейшее, простонародное, но не из приятных. Вижу — майор и слегка навеселе.

Да ничего, — говорю, — живем!

Рады, поди, что мы вас освободили? — и осклабился, обнажив зубы, а они у него золотые, обе челюсти. Только золото какое-то темноватое и зубы кажутся медными, отчего и без того малоприятное лицо его приобретало животно-страшное выражение.

Конечно, рады, — отвечаю. А он в ответ: Вот постойте, в Москву вернемся, поставим памятник Гитлеру кверх ногами. Памятник? — переспросил я.

— Ну да, за то, что жидов много перебил, а кверх ногами за то, что не всех.

И заулыбался, показывая золотые челюсти.

— Ну пока!

Русский послевоенный Париж являл сумбурную и неустойчивую картину. Угоревших от совпатриотизма открыто (и тайно организационно) поддерживало советское посольство. Оно выпускало газету “Русский патриот” (1945), быстро переименовавшуюся в “Советского патриота” (1945–1948), редактором которой был не кто-нибудь, а известный старый эмигрант, профессор-историк Д.Одинец (уехал в СССР и где-то сгинул). Советское посольство создало и “Союз совпатриотов” (официально — “Союз советских граждан”) под почетным председательством совпосла-че-киста А.Е.Богомолова. А в “Союзе” большую роль играл старый эмигрант, бывший белый офицер, бывший узник Бу-хенвальда, заслуженный масон Игорь Александрович Кривошеий.

Выпускались и более “либеральные” “Русские новости” под редакцией А.Ф.Ступницкого, бывшего долголетнего сотрудника “Последних новостей”. В “Русских новостях” начали сотрудничать некоторые старые эмигранты-писатели и журналисты — Г.Адамович, А.Бахрах и другие.

Заманили в газету и В.А.Маклакова (но ненадолго, одна-две статьи). Писал иногда Н.А.Бердяев. Это как раз об этих его писаниях Г.П.Федотов сказал в Нью-Йорке: “Ослепший орел, облепленный советскими патриотами”

Я не вижу способов, как перекинуть хотя бы “мостик” через разделяющую их пропасть, и я искренне не понимаю, как можно быть “правильным” масоном и поклонником современных тоталитарных режимов. Тут или недоразумение, непонимание сущности масонства или сущности тоталитаризма (а быть может, и обеих сущностей одновременно), или же просто лицемерие. Хочу верить, что в нашей среде преобладает первое явление.

теперь же, когда после войны СССР превращается в “свободную страну” (так и сказал!) — “Мы сочли правильным отбросить слово "свободная"”.

Я ответил, чтоб они не считали меня членом ложи, что я состоять в масонстве больше не хочу. Он уговаривал, но я был категоричен и сказал, чтоб на масонском языке считали меня “заснувшим”.

Я знал, что в Париже в связи с победой начался “угар патриотизма”, от чего я хотел всячески уберечься, не встречаясь с “угорелыми”.

Валя был правый человек, ненавидел коммунизм, склонялся к фашизму. К нам он относился очень хорошо. Так это и сделали. Рукописи пошли к нему. Националист до мозга костей, Валя говорил: “Я люблю только французов и хороших людей любой нации”.