Песнь об Ахилле

Он повернулся во сне, и с ним словно повернулся воздух, принеся сладковато-молочный запах его тела. Вот этого мне будет не хватать, подумал я. Я скорей покончу с собой, чем лишусь этого, подумал я.

Хирон сказал как-то, что нации — самое глупое из людских изобретений. «Не может один человек быть важнее другого, откуда бы он ни был родом».
«А что если он твой друг? — спросил его Ахилл, пнув стену пещеры из розового кварца. — Или твой брат. Следует ли обращаться с ним так же, как и с чужестранцем?»
«Ты задал вопрос из тех, в которых нет согласия и среди мудрецов, — молвил Хирон. — Наверное, такой человек важнее, для тебя. Но чужестранец также чей-то друг или брат. Так чья же жизнь более важна?»

Защита ее мне не нужна. Я не собирался жить после того, как его не станет.

Волосы медово отблескивают в солнечных лучах, и в них мерцает золото — тонкий венец царевича.

Кроме этого, моя тогдашняя жизнь вспоминается лишь урывками - отец, сурово хмурящийся на троне, затейливо вырезанная игрушечная лошадка, которая мне нравится, моя мать на берегу, глядящая на Эгейское море. В этом последнем воспоминании я швыряю для нее камешки, они прыгают, - "плюх-плюх-плюх", - по глади моря. Ей, кажется, нравится смотреть, как рябь рассасывается, возвращаясь в морскую гладь. А может, ей нравится само море

слава странная вещь. Некоторые достигают ее после смерти, тогда как слава других после их смерти исчезает.

Я не мог избавиться от ощущения, что где-то глубоко, под поверхностью, что-то сломалось.

Сознание мое переживало катастрофу — я желал землетрясения, извержения, потопа. Только это казалось достаточным, чтобы объять мои гнев и печаль. Я желал, чтобы мир перевернулся будто лоток с яйцами, и разбился у моих ног.

Хорошо известно, что богини Судьбы любят такие загадки, неясные и темные, пока последний кусочек головоломки не ляжет на место. А потом становящиеся до горечи ясными.

Я слышал, что те, кто живет подле водопада, научаются не слышать его — так же и я научился жить в нарастающем грохоте потока его судьбы.