Опосредованно

Аня и Вера смотрели на Лену как на человека, обладающего неким жизненным опытом, была же она их родителем, в конце-то концов. Большинство их обид и были из-за того, что она как бы должна была понимать, что именно они переживают, понимать некие намеки, чуть не мысли должна была читать с высоты своего жизненного и родительского опыта и не делала этого. А она была первый и единственный раз матерью вот этих вот близняшек, первый и единственный раз матерью именно этих близняшек-дошкольников, младших школьников, учениц средней школы, девочек, перешедших в девятый. То, что переживали в первый раз они, она и сама переживала в качестве матери впервые, это было не повторение, а продолжение жизни, и всё в этой жизни было первым и неповторимым переживанием. Все эти «я взрослая, я вас кормлю, я лучше знаю» она почти и не пыталась использовать, а если и произносила что-то подобное, то и сама себе не верила – сколько было вокруг примеров

Лена знала, каким ревом заканчиваются такие дверные ноты, а сделать ничего не успела, он уткнулся лицом ей в живот, тепло выдохнул в ткань ночнушки, опять всхлипнул и снова издал дверной звук, только на этот раз несколько более громкий

Никита втянул сопли носом (это был такой долгий звук, точно у него был хобот), а затем из горла у Никиты вырвался тонкий звук медленно-медленно открывающейся двери.

Но как у нее бывало не всегда, что после чудовищного алкоголя просыпалась спустя часа два, свежая, как маргаритка, с бодрящей головной болью, не дающей усидеть на месте, будто не организмом порожденной, а исходящей откуда-то извне, вроде благодати с отрицательным знаком, у Лены к этому примешивалось еще чувство, что в желудке у нее скомканная бумажка, которая расправляется, расправляется, но все

понимание, что и это тоже есть гордыня, и так без конца, и такое чувство, что из всех книг в мире остались только Гаршин и Погорельский, и сегодня читаешь одного, а завтра другого». «Что-то будет», – подумала Лена, когда цепочка Блока навестила ее во второй раз.

Это совпало с тем, что она открыла для себя новый вид прихода, который прозвала «цепочкой Блока», и несколько текстов написала таким образом, что ей становилось плохо оттого, что становилось хорошо, и при этом было хорошо, потому что было плохо. Блок же был тут таким образом, что один раз упомянул подобный приход, описывал его, «как если бы кто-то совершенно понятными для тела словами мог передать борьбу с гордыней, когда почти всегда, звено за звеном, сначала следует преодоление ее, затем гордость за то, что преодолел, затем понимание, что это тоже гордыня, радость, что поймал себя на этом, и снова

Из романов Лена почерпнула только, какие бывают виды прихода, а именно: скалам – восходящий и нисходящий, в зависимости от возникшего восторга, похожего на взлет или пикирование; будда, превращающий голову в спокойного наблюдателя за окружающим; ривер, делающий так, что мир втекает в тебя, как воздух; и тауматроп, необъяснимо и прекрасно совмещающий речь и ее изнанку в одну притягательную картину.

У него это – естественно совершенно. Наши хитрости видно, даже отмечаешь про себя: “Ага, вот тут хорошо! Как необычно, но точно! Больше угрей, чем самого лица”».

«Или это вот, – продолжил он. – “Валидный инвалид. Айболит говорит: «Квирит»”. И думаешь, ах, какая умная девушка, зря на это поколение наговаривают, а она в следующем четверостишии путает клепсидру с амфорой. А потом школьников в стишке называет “пуэйри мейритории”. Это что вообще?»

был вроде кота, что как ни ляжет, ни сядет