Бремя черных

И разлюбил. Таков диапазон
У всех признаний, всех любовных песен:
Влюбленный глуп, разлюбленный смешон,
А разлюбивший мало интересен,
Но холоден, как цепь рассветных туч,
Не так навязчив, более живуч.

И смерть тебя волнует,
Пока ты молода,
Пока навстречу дует
Вербена, резеда.
Откуда страх у старца,
Чей век – такая нудь,
И с ним ему расстаться,
Как юноше уснуть?
Весною все о смерти,
В ней скрыт ее разбег —
Как прячется в конверте
Письмо «прощай навек».
О черно-синий взгляд твой,
Весенней ночи цвет,
Что ни мольбой, ни клятвой
Не удержать, о нет.
Она горит, как яхонт,
Чернеет, как монах,
И так землею пахнет,
Как на похоронах.

Я, кажется, не смог бы их убить:
Жаль разрушать такое совершенство,
Такой набор физических кондиций,
Не омраченных никакой душой.
Кровь бьется, легкие дышат, кожа туга,
Фирменная секреция, секрет фирмы,
Вьются бестиальные белокудри,
И главное, их все равно убьют.
Вот так бы я смотрел на них и знал,
Что этот сгинет на восточном фронте,
А эта под бомбежками в тылу:
Такая особь долго не живет.
Пища богов должна быть молодой,
Нежирною и лучше белокурой.
А я еще, возможно, уцелею,
Сбегу, куплю спасенье за коронку,
Успею на последний пароход
И выплыву, когда он подорвется:
Мир вечно хочет перекрыть мне воздух,
Однако никогда не до конца:
То ли еще я в пищу не гожусь,
То ли я, правду сказать, вообще не пища.
Он будет умирать и возрождаться
Неутомимо на моих глазах,
А я – именно я, такой, как есть,
Не просто еврей, и дело не в еврействе,
Живой осколок самой древней правды,
Душимый всеми, даже и своими,
Сгоняемый со всех привычных мест,
Вечно бегущий из огня в огонь,
Неуязвимый, словно в центре бури, —
Буду смотреть, как и сейчас смотрю:
Не бог, не пища, так, другое дело.

Довольно сложный комплекс ощущений,
Но не сказать, чтоб вовсе неприятных.