Жизнь – сапожок непарный. Книга первая

долгое время оброненная кем-то формула «жизнь продолжается» оставалась для меня непонятной и оскорбительной.

Когда человек не умеет быть творцом, не владеет конкретным мастерством, но живёт всей полнотой творческой жизни, он как личность ничем не отличается от активного творца.

Сам ты ещё не очень разобрался, кто и что ты есть, а у человечества припасены души, именно на первых порах готовые помочь со всей безоглядностью. Тем они и подсказывают, каким тебе положено стать, дабы соответствовать Божьему промыслу.

Отвечая на вопросы своей тётки, она написала в письме, что «жиры» во Фрунзе «в цене». Цензура утверждала, что написано «жиды», а не «жиры», и ей предъявлялось обвинение в антисемитизме.

чувствовать себя хоть в чём-то виновным иногда желанней, чем опротестовывать абсурд.

Дортуары прежнего Института благородных девиц источали романтический дух, хранили эхо тайн давних сверстниц. Я была влюблена в здание института, в сад, выходящий на Неву, в его полуразвалившуюся каменную стену, в прелестных девушек, сдававших со мной экзамены, в факт приобщения к студенческому сословию, даже в трамвайную линию к институту – через Дворцовый мост, где только успевай рассмотреть, какого цвета небо над Петропавловской крепостью, над Зимним дворцом. Мне было восемнадцать лет.

Почувствовав, что он не брошен на произвол судьбы, Колюшка оживился. Письма стали более уверенными: «Лучше! Боли отступили. Только температура ещё держится. Мне лучше!..» Опухоли… температура… И… боли?
Я вспомнила, как Колюшка забыл на сцене текст «Макара Чудры». Вспомнила и одно его признание. Он никогда не рассказывал про немецкие концлагеря. Только однажды вскользь обронил: «…нас там облучали…»

Нет, то был не тридцать седьмой год! Шёл пятидесятый! Было чуть тише. Добивали недобитых, уже не таких в расцвете сил, какими были в тридцать седьмом. Обирали обобранных.

Обвинения те же. Новых не предъявляют! Отсидевших по приговору десять лет арестовывают вторично – и опять «ни за что»?! Таких, кто отказался бы в это поверить, не нашлось. Опыт учил: «Так было, так есть и будет».

Там хлопочут за здесь!
Так когда-то в Беловодске поляки верили в то, что их вызволит правительство. Кацман верил в то, что его спасёт нация, к которой он принадлежит.