Ирина Михайлова

Мы с Питом Званом шли рядом по мосту Хохе Слёйс. Я не мог для себя решить: это он идет со мной или я иду с ним? Иногда такие вещи непонятны.

Зван затрясся от смеха. Странное дело, его смех можно было только увидеть, а слышно ничего не было.

Он никогда не рассказывает об обыкновенных вещах — о том, что происходит за углом или что он делает в городе.

Бет мне еще не писала. Бет на меня сердится, об этом мне написала тетя Йос. Но она говорит мне, чтобы я не расстраивался из-за этого, она говорит, что сердиться можно только на того, кого любишь.

В начале июня я на корабле приплыл в Америку. Вместе с дядей Аароном. Он не разрешает называть его дядей. Я должен говорить просто «Аарон». Он считает, что «дядя» — это слишком мало, а «папа» — слишком много.

Страх — это все, страх — это и есть война, страх и смерть, а все остальное на войне — канцелярщина, списки имен, счета за пушки и танки, аусвайсы, награды, всякая чушь.

По его спине видно, что он думает: ой-ой-ой, кажется, я не попрощался с моим парнишкой.
Он оборачивается, видит меня в окне и принимается мне махать.
Машет так долго, что я начинаю нервничать.
Он вышел немного прогуляться, но от этого махания кажется, будто он больше никогда не вернется.

Вдоль канала под ручку идут мелкими шажками старичок и старушка. Они одеты во все черное, у старика на голове шляпа, у старушки — шляпка. Для этой парочки лета не существует, для них существует только боль в суставах. Им до сих пор никто не объяснил, что долгая зима уже позади.

Благородному дворянину любой дворец покажется слишком махоньким, но для жалкого мечтателя вроде меня комнатка три на четыре метра — это зал, полный воспоминаний. Я разговариваю с людьми, которых уже давно нет в живых, и они не могут меня перебить — это прекрасно.

Она сто­я­ла так близ­ко от меня, что мог­ла бы лег­ко снять «сон» из угол­ков моих глаз