Елена Березина

Хемингуэй был богаче, успешнее, продуктивнее в работе, его семейная жизнь была благополучнее, и роль няньки при детях его не привлекала. В первом из декабрьских писем он пеняет Фицджеральду на то, что тот «напивается вдрызг и совершает поступки, унизительные для него самого и его друга» [85], хотя трудно понять, зачем теперь ему понадобилось сводить какие-то счеты («Хотел бы повидаться и поболтать с тобой», — добавляет он, несколько смягчая тон).

Что касается роли алкоголя во всем этом: представьте себе облегчение и ужас от изложения этих событий. Вообразите тяжесть слов, которые падают на страницу буква за буквой. Вы встали из-за письменного стола, вышли из кабинета. И как вы поступите с этой внезапной пустотой в груди? Вы подходите к домашнему бару и наливаете себе стопку старого доброго милого джина или старого доброго милого рома. Его-то у вас не отнимет никто. Звякаете кубиком льда. Подносите стопку к губам. Запрокидываете голову. Глотаете.

Среди психологов бытует точка зрения, что добровольная амнезия — это эффективный путь взаимодействия с травмой, ведь чем меньше бередить рану, тем быстрее она зарубцуется. Нет, я не куплюсь на это. Вы не полноценный человек, если не можете вспомнить собственного прошлого. Я отмахнулась от утки, чтобы вернуться на нехоженую дорогу, залитую дневным светом

Тема эта была в доме повсюду, точно пожар в трюме большого парохода, глубоко внизу, под ватерлинией, черно-красный в кромешной тьме и вырывающийся наружу лишь ядовитыми струйками дыма сквозь щели люков, а потом вдруг начинающий валить густыми клубами из вентиляционной системы

Если же домашние не слишком торопились, он ехал в винный магазин, покупал бутылку и, остановившись в каком-нибудь тихом закоулке, опорожнял ее прямо в машине, неизбежно выплескивая на подбородок глоток-другой.
Таково было положение дел, когда он впервые пришел на прием к доктору Хейзу. Войдя, он благонравно сообщил, что в помощи нуждается его жена, подверженная приступам скверного настроения, которое, как ему кажется, является причиной его одиночества и тоски. Его дневники пестрят жалобами на Мэри: на ее холодность, колкие замечания, манеру непременно затевать большую стирку, когда он подступает к ней с ласками. Однако Хейз выслушал его с недоверием. Во время их второй встречи, уже побеседовав с Мэри, доктор заявил, что это он, Чивер, страдает неврозом, нарциссизмом, эгоцентризмом, у него нет друзей и он «так глубоко вовлечен в свои защитные фантазии, что выдумал себе маниакально-депрессивную жену» [168]. Этот диагноз негодующий Чивер тем же вечером воспроизвел в дневнике.
Дальнейшие приемы неукоснительно следовали классической фрейдовской модели: «Когда я сказал ему, что люблю плавать, он заключил: это Мать. Когда я сказал, что люблю дождь, он повторил: это Мать. Когда я признался, что слишком много пью, он снова сказал: это Мать» [169]. В конце лета Чиверу всё это надоело. Он прервал сеансы, но прежде вручил доктору экземпляр своего первого романа «Семейная хроника Уопшотов» с дарственной надписью, который Хейз так и не удосужился прочитать.

Ритм ранних стихов Берримена — плотное и напряженное стаккато. Постепенно его творчество достигает расцвета в отмеченных Пулитцеровской премией «Песнях-фантазиях»

Жажда его была неизбывной,
вина, сигарет, виски, хочу хочу хочу
кричал, пока не распался на части.
Эти обломки сели к столу и стали писать

Позднее Фицджеральда заинтересовало, не влияют ли глубоко похороненные переживания детства на его взрослую жизнь. В эссе, написанном в 1936 году (через два года после эссе «Сон и бодрствование», и также опубликовано в Esquire), он приступает к этой теме вплотную. «Дом автора» — это восхитительное, странное сочинение, в котором рассказчик предлагает читателю — вам, находящемуся в комнате рядом с хозяином, — прогуляться по его дому. Он начинает с сырого, мрачного подвала, забитого коробками и пустыми бутылками, затянутыми паутиной. Водя фонариком по этому унылому хламу, находке для Фрейда, автор объясняет:
Здесь всё, что я забыл, — вся темная замысловатая мешанина моего младенчества и юности, которая превратила меня в писателя, а не пожарного или солдата… Вот почему я выбрал это про2клятое Богом занятие, когда днем я пригвожден к стулу, ночью лишен сна и испытываю вечную неудовлетворенность. Вот почему я выбрал бы его снова [180].
Он светит фонариком в дальний угол и говорит: «За три месяца до моего рождения моя мать потеряла двоих детей, и мне кажется, это определило мою жизнь, хотя не знаю, как в точности это произошло. Думаю, в тот самый момент во мне зародился писатель». Затем вы замечаете кучу мусора в другом мрачном углу и вздрагиваете. Автор нехотя признается, что здесь он похоронил «свою первую детскую любовь к себе, свою веру, что он не умрет, подобно другим людям, и что он не сын своих родителей, а отпрыск короля, который властвует над всем миром». Это захоронение, можно добавить, свежо, «слишком свежо».

Размышляя над этим поворотом судьбы, он говорит очень понятные Чиверу слова: «Я понял, что если вы не можете действовать в реальности, то можете об этом хотя бы рассказать, ведь вы ощущаете тот же накал — это обходной маневр, позволяющий взглянуть жизни в лицо». Правда, позднее он освоил и другой «обходной маневр», на который он намекает, разворачивая перечень напитков в столовой: «Кларет и бургундское, шато д’икем и шампанское, пльзенское пиво и кьянти, запрещенный скотч и алабамский самогон. Как всё было чудесно, но я не представлял, как мерзко закончится этот пир»

Чивер мог убедить себя, что желание «об этом рассказать» — позитивный и замечательный факт. «Бодрящая и целительная сила прямого и честного рассказа неоценима», — записал он на листке без даты, который я нашла в Архиве Берга:
В детстве нам рассказывали сказки, чтобы помочь перекинуть мостик через пропасть между явью и сном. Для того же и мы их рассказываем своим детям. Когда я чувствую опасность — допустим, застрял в горнолыжном подъемнике в пургу, — я тотчас начинаю рассказывать сказки самому себе. Я так поступаю, когда мне плохо, и, наверное, когда буду умирать, я начну рассказывать себе сказку, стараясь протоптать тропинку между жизнью и смертью