Андрей Корбут

Широкая, обобщающая, безумно вдохновляющая («изучение человека») и одновременно конкретная, многоликая, одержимая странными вещами (ритуалы полового созревания, дарообмен, термины родства), антропология всегда была размытой — как сама для себя, так и для посторонних. Ни метод, ни предмет не определяют ее до конца. (На роль первого часто претендует «этнография», на роль второго — «первобытное общество». Но первая столь же расплывчата, как и то, что она должна прояснять, а второе толкуется превратно.)

Теория и практика — это не причина и следствие, как думают идеалисты, и не следствие и причина, как думают материалисты. Это разные способы осуществления призвания

В те дни все еще был жив идеал одинокого исследователя, собирающего данные посреди неизвестности, так называемый синдром «моего народа», и можно было услышать презрительные реплики об «антропологии заправочной станции» и «работе на лугу, а не в поле».

Была идея, что в антропологии настало время перестать концентрироваться исключительно на «первобытности» и начать исследовать крупные общества, непосредственно погруженные в поток современной истории. Была идея, что антропология также должна отказаться в своих исследованиях от интеллектуальной изоляции, культурного партикуляризма, бездумного эмпиризма и образа одинокого рейнджера и начать работать вместе с другими, более концептуальными дисциплинами (психологией, экономикой, социологией, политологией) в большом деле создания единой, обобщающей науки об обществе, из которой могла бы вырасти практическая технология управления человеческими взаимоотношениями. И была идея, что основа для такой науки уже была заложена великими социальными теоретиками «длинного девятнадцатого века», который закончился с Первой мировой войной, — Марксом, Фрейдом, Вебером, Парето, Зиммелем, Дюркгеймом, чуть позже — Малиновским. Нужны лишь систематизация, финансирование и отточенный метод. Если у нас все это — плюс решимость — будет, мы довольно скоро получим науку, сопоставимую если не с физикой, то хотя бы с физиологией.
Конечно же, этого так и не произошло ни тогда, ни до сих пор

уничтожил всякие надежды на то, что «наука» здесь может означать то же, что она означала для Гарвея или Пастера: описание механизма и смешивание лекарств

Альберт Эйнштейн (который считал Принстон, как он написал в письме королеве Бельгии, «причудливой и чопорной деревней тщедушных полубогов на ходулях»

в плане незрелости профессора ни в чем не уступают студентам

и, конечно, ссорам из-за зарплат, и тогда, и сейчас слишком маленьких для полубогов и слишком больших, чтобы их обнародовать

беспокойство по поводу легитимности высказывания за других, беспокойство по поводу искажающего влияния западных допущений на восприятие других и беспокойство по поводу неоднозначной роли языка и власти в описании других

В двадцатом столетии, особенно после Первой мировой войны, к главным категориям западной истории, словам, которые заставляют наши миры вращаться, — Античность, Средневековье, Возрождение, Реформация, Просвещение, Романтизм — добавилось еще одно, столь же всесильное: Современность