Однажды днем он ушел, это было за неделю до того, как я уехал в
Нью-Йорк, чтобы увидеться с Финном. Мы с Рикки остались на чердаке одни.
Собиралась гроза. Половина неба была скрыта от глаз куполом соседнего
дома, который так и не успели достроить. Все остальное затянули
черно-синие тучи. Когда она прикоснулась ко мне, я стоял у стола и смотрел
на небо, одуревший от полдневной жары и влаги, переполнявшей воздух. Она
притронулась к моему плечу в том месте, где розовел небольшой затянувшийся
шрам, выглядывающий из-под протеза. Все, кто когда-нибудь касался этого
места, вели руку вверх по плечу.
Рикки поступила иначе. Ее узкие, покрытые черным лаком ногти были
ровными и продолговатыми. Лак был немногим темнее, чем слой углеродного
пластика, который покрывал мою руку. Ее рука продолжала двигаться по моей,
ногти черного цвета скользили вниз по сварному шву. Ниже, ниже, до
локтевого сочленения из черного анодированного металла и далее, пока не
достигли кисти. Рука ее была маленькой, как у ребенка, пальцы накрыли мои,
а ладошка легла на просверленный дюралюминий.
Ее другая ладонь, взметнувшись, задела прокладки обратной связи, а
потом весь полдень лил долгий дождь, капли ударяли по стали и
перепачканному сажей стеклу над постелью Бобби.