Полка полки

Один из лучших поэтов и эссеистов России, Мария Степанова пишет книгу об истории своей семьи — и вместе с тем о мучающей нас жажде оживить семейное и историческое прошлое, о трагической невозможности восстановить это прошлое, о стратегиях работы с исторической памятью (и способах предъявить её средствами искусства). «Памяти памяти» — это рассуждение о том, почему в начале XXI века нам так важно стало узнать о прошлом; о том, как легко мы проваливаемся в это прошлое и пытаемся объяснить через него настоящее, о том, почему прошлое так крепко держит и не отпускает нас. Этот роман, или, по определению автора, «романс», объединяет в себе и актуальный сегодня автофикшн, и письма, в которых звучат голоса давно ушедших людей, и высокого полёта эссеистику, где мысль автора движется буквально «поверх барьеров», без скидок на российский интеллектуальный контекст. Работа памяти в этой книге — ещё и работа языка, который оказывается здесь в равной степени поэтически насыщенным — и этически заряженным. Его миссия — спасти от забвения людей, проживших жизнь вдали от яркого света Большой Истории, «затерявшихся в домашней тьме», не дать им кануть в забвении, сделать их хотя бы отчасти, хотя бы в этом тексте — бессмертными. Больше чем роман, больше чем эссе, больше чем исследование, «Памяти памяти» не только получило премию «Большая книга» — но оказалось поистине Большой книгой, во всех возможных смыслах, для русской литературы нового тысячелетия.

«Лавр» — главный роман Евгения Водолазкина, доктора филологических наук и специалиста по древнерусской литературе. Мир средневековой Руси Водолазкину близок и знаком, так что неисторический сюжет вплетается туда с лёгкостью. Целитель и травник Арсений не может спасти свою невенчанную жену Устину, умирающую при родах. Стремясь искупить грех, он становится странствующим врачевателем, юродивым и паломником в Иерусалим, монахом и почти святым. Чем дальше, тем более архетипично прорисован герой. Таковы законы жанра жития — перед читателем не портрет, но икона, не героя, но святого, не история, но формула. Пространство, скорее условное, чем реальное, вторит той же идее: «не увлекайся горизонтальным движением паче меры, но увлекайся движением вертикальным», а речевые анахронизмы («кошмар», «дылда» и «тет-а-тет» в речи древнерусских старцев) знаменуют переход от средневекового фэнтези к постмодернистскому роману. «Времени больше не будет», — говорит Иоанн Богослов. В «Лавре» совершается попытка не только выйти за пределы конкретной эпохи, но и упразднить концепты времени и пространства, показать, что люди существуют в вечности, вне всяких границ. Всё свершилось и давным-давно существовало. Так житие древнерусского монаха становится романом общечеловеческого и эсхатологического масштаба.

Третий роман уральского поэта Алексея Сальникова — главный прозаический хит конца 2010-х. Сальников открывает потайное дно серой повседневной жизни: все герои, и в первую очередь некрепкая семья Петровых (он — автослесарь, она — библиотекарша, сын — школьник), не те, кем кажутся, у всех есть свои страшные тайны, которые, впрочем, могут оказаться плодом гриппозных галлюцинаций. Критик Николай Александров даже предположил, что никого, кроме галлюцинирующего Петрова, в романе вообще нет. Повествование сначала кажется тяжёлым и несвязным, но чем дальше, тем яснее, что ничего в этом романе не происходит просто так, все его мотивы и детали надёжно связаны друг с дружкой: от их умелого соединения в финале романа можно почувствовать лёгкое головокружение — собственно, как при гриппе. После нескольких восторженных рецензий к роману пришёл настоящий успех: о «Петровых» писали везде, по ним снял фильм Кирилл Серебренников; волна этого успеха затронула и другие книги Сальникова — прозаические и поэтические.

Первая и единственная художественная книга филолога-чеховеда Александра Чудакова — беллетризированные мемуары автора о детстве в Северном Казахстане, где его родители оказались, в виде исключения, по собственной воле: семья поповского и дворянского происхождения мудро решила не ждать репрессий и в традиционных местах ссылки выбрала для себя единственный плодородный пятачок, чтобы жить там натуральным хозяйством. Курортный город Чебачинск (настоящее название — Щучинск) в 40–50-е годы Чудаков описывает как Ноев ковчег политических ссыльных, десятилетиями поступавших туда волна за волной: «Такого количества интеллигенции на единицу площади Антону потом не приходилось видеть нигде». Мальчик с феноменальной памятью, с детства тянущийся к слову, растёт в своеобразном заповеднике интеллектуальной свободы и тяжкого, но благодарного труда, описанного как увлекательная робинзонада: семья возделывает огород, косит сено, варит мыло и мездрит кожи, не прерывая исторической рефлексии. «Роман-идиллия», по определению автора, в 2011 году, уже после смерти Чудакова, получил «Русский Букер десятилетия».

Повесть с архетипическим для русской литературы сюжетом: доктор и кучер, интеллигент и человек из народа, едут на повозке сквозь снежную мглу, где не видно ни зги. Литературный ряд, в который встраивается «Метель», понятен уже по названию: это русский канон, Пушкин — Толстой — Чехов; но здесь Сорокин уже не взрывает классический нарратив изнутри, как делал это в ранних текстах, а мягко искажает его: в тёплой, как медвежья шуба, языковой среде среди привычных персонажей появляются карликовые и гигантские лошади, непонятные «витаминдеры» и галлюциногенные пирамидки; постепенно становится ясно, что эта метель заносит дороги в странно организованном будущем — так же, как заносила их в XIX веке. Встраивая свои видения в классическую литературную матрицу, Сорокин как бы говорит о сути России как таковой: прошлое это и есть будущее, всех ожидает одна метель. То, что доктор везёт в далёкую деревню вакцину, спасающую от коварного боливийского вируса, в год выхода книги могло выглядеть несколько вычурной фантазией — а сейчас, пожалуй, подтверждает статус Сорокина-прорицателя, который при всех стилизациях и языковых играх всё-таки знает что-то такое о том, что будет с Родиной и с нами.

С «Дня опричника» началось представление о Сорокине-криптореалисте, предсказывающем российскую действительность. Один день в конце 2020-х — эпизоды из жизни государева человека Комяги, который ездит на «мерине» с отрубленной собачьей головой, вершит расправу над опальными боярами, ужинает с государыней и, как все опричники, не забывает о собственной выгоде и «общаке». Сорокину удаётся объединить в одной картине утрированное государственничество, мистицизм, криминальную экономику, сделать прогноз о судьбе русской литературоцентричности — и России вообще; сцена опричной оргии в бане, при всём её гротеске, сразу стала классической. «День опричника», смешная и страшная антиутопия, открыла большой футурологический цикл Сорокина: его продолжили «Сахарный Кремль», «Метель», отдельные рассказы из «Моноклона» и «Белого квадрата», «Теллурия» и «Манарага», ну а скрепляющим элементом, как всегда, оказался язык; финальной книгой цикла можно считать «Русские народные пословицы и поговорки» — собрание выдуманных народных изречений, вроде бы вневременных, но отлично подходящих к сорокинскому видению русского XXI века.

Документальная хроника малоизвестного эпизода Гражданской войны — похода по Якутии колчаковского генерала Пепеляева, который пытается помочь местному антибольшевистскому восстанию и вступает в схватку с силами красных во главе с анархистом и поэтом Иваном Стродом. Углубляясь в подробности похода и детали биографии двух командиров, Юзефович превращает историю локальной боевой операции в эпическую картину войны вообще — не противостояния «правых» и «неправых», а сражения в равной степени достойных людей, которых привела на поле боя судьба, как в «Илиаде» или «Махабхарате». При пятидесятиградусном морозе, в адской схватке, где приходится строить укрепления из трупов боевых товарищей и врагов, важны уже не идеи, которые привели сюда противников, а доблесть и мужество, которыми они наделены в равной мере. Строд и Пепеляев, два непримиримых врага, две масштабные и во многом схожие фигуры, останутся жить в Советской России и будут расстреляны, почти одновременно, в конце 1930-х.

Роман Петросян — редкая русская книга в жанре фэнтези, вышедшая из этой традиционно маргинальной ниши и безусловно признанная критикой наравне с читателями. Русским Хогвартсом стал интернат для детей-инвалидов — Дом — со своей историей, тайнами, мифами и кодексом поведения — Игрой. Воспитанники Дома не только остроумны и блестяще образованны, они развивают в себе сверхспособности: от прекрасного, как эльф, инвалида-колясочника Лорда, стремительно перемещающегося на руках, до Слепого, умеющего переходить на Изнанку, в параллельный мир. Из осколков повествования, которое ведётся от лица разных героев и в разных временных пластах, постепенно конструируется мироздание Дома, в центре которого — катастрофа: выпуск, происходящий раз в семь лет, когда воспитанники должны выйти в обычный мир. Роман полон литературных отсылок и ассоциаций — «Повелитель мух» или «Питер Пэн», «Охота на Снарка» Кэрролла, «Книга вымышленных существ» Борхеса. Петросян воссоздаёт в чём-то универсальные законы существования закрытого детского сообщества, да и страх воспитанников интерната для инвалидов перед «Наружностью» имеет рациональное объяснение, но это неважно: мир Дома настолько увлекателен и проработан, что покидать его не хочется в первую очередь читателю.

Монументальный наркоэпос, затягивающий в свою чёрную воронку и читателя, и весь выстроенный в тексте мир. Вселенная «Чёртова колеса» — Грузия конца 1980-х: конструкция советского здания уже пошла трещинами, и под ней обнаружился более устойчивый каркас — мир теневых связей, грязных денег, коррумпированных чиновников и продажных ментов. Кровеносная система этого мира — наркотрафик, все герои либо барыжат, либо торчат, опиумный дурман искривляет пространство-время — и сплетает их в огромную криминально-логистическую цепочку. Маховик «Колеса» раскручивается, захватывая самые разные социальные этажи; при желании роман можно было бы назвать «энциклопедией жизни позднесоветской Грузии» — но главное в нём даже не размах, а страшный чёрный драйв, накрывающее всех и вся облако влечения-к-смерти. «Чёртово колесо» — ещё и роман о перестройке, которая понимается здесь не как «падение тоталитарной империи» или «величайшая геополитическая катастрофа», но как цивилизационный аналог героиновой ломки — страну разъедает некое тёмное вещество, её организм не выдерживает энергии распада.

Opus magnum Пелевина в XXI веке: история любви лисицы-оборотня А Хули (в человеческом обличье валютной проститутки) и волка-оборотня Саши Серого, в миру генерала ФСБ. «Книга оборотня» построена на приёмах, которые будут тиражироваться автором ежегодно в следующие полтора десятка лет: остроты по поводу текущей повестки, помноженные на метафизический трактат о пустотности бытия; сквозь всё это просвечивает «золотая удача» из «Чапаева и Пустоты» — «особый взлёт свободной мысли, дающей увидеть красоту жизни». В этих жанровых рамках Пелевин разыгрывает вечную русскую тему — о художнике и власти, любви и богатстве: лиса А Хули способна навевать волшебные чары, Саша Серый умеет выкачивать из земли нефть и превращать её в деньги, и друг без друга им не жить. Фирменное пелевинское остроумие работает здесь в полную силу — но в промежутках между каламбурами, на маршрутах велосипедных прогулок А Хули в Битцевском парке мерцает что-то очень трогательное и личное — а особый взлёт мысли в финале приобретает такой разбег, что заставляет героиню взмыть над тропинками парка и превратиться в радугу.

В 1990-е в критике поселилось жаргонное определение «чернуха», но, кажется, самый беспросветно «чернушный» постсоветский роман появился в 2000-е: симпатизирующий деревенской прозе Сенчин показал крах её нарративов на примере одной отдельно взятой семьи. Глава семейства, милиционер-преступник Николай Ёлтышев («оборотень в погонах» — ещё один штамп уже 2000-х), после скандального увольнения вынужден перебраться с домочадцами в деревню. Николай — существо абсолютно, но не карикатурно аморальное, и именно его действия, подчас аукающиеся с самыми тёмными сюжетами мировой мифологии, мостят дорогу к окончательному распаду. В «Ёлтышевых» можно увидеть не только смерть спивающейся русской деревни, но и несостоятельность патриархальной традиции: на мужиков здесь нет никакой надежды, они либо губят близких, либо гибнут сами.

Двое влюблённых, разлучённых войной, пишут друг другу письма, рассказывая о своей по-разному тяжёлой жизни — и о любви. Казалось бы, это традиционный эпистолярный роман, в центре которого — очень простая история, но вот когда и где она происходит и происходит ли вообще — определить невозможно. Недаром роман назван «Письмовником» — то есть собранием образцов писем, которые кто угодно мог бы отправить кому угодно в заданных обстоятельствах; скажем, в письмах Володи Шишкин апеллирует к классическим образцам русской военной прозы. Постепенно становится ясно, что герои находятся в разных эпохах: Володя в начале XX века в Китае, а Саша, скорее всего, в 1960–70-х в СССР. Вполне возможно, что они не только никогда не встречались, но и не читали писем друг друга — тем более что после смерти Володи переписка продолжается. Никаких авторских комментариев и предуведомлений к ней не прилагается: «Письмовник» — большой пазл, разобраться в котором читателю предстоит самостоятельно.

Один из самых масштабных романов Владимира Сорокина и своего рода выставка-ярмарка всех приёмов, которыми этот писатель блестяще владеет. Организация повествования знакома нам ещё по «Норме»: это собрание анекдотических эпизодов о людях (и других существах), которых не связывает ничто, кроме принадлежности к описываемому миру и теллуровых гвоздей — самого желанного наркотика в этом мире. В «Теллурии» для такой фрагментарности есть концептуальное оправдание: Сорокин описывает раздробленный мир будущего, в том числе развалившуюся на причудливые части Россию, — этот мир пережил войны и революции, технологические прорывы и новые крестовые походы; «Теллурия» — логическое продолжение той вселенной, которую Сорокин начал строить в «Дне опричника», только, в отличие от «Опричника», перед нами скорее утопия. Написано всё это восхитительно смешно; 2010-е ещё яснее, чем 2000-е, были временем сорокинского триумфа.

Проза Полины Барсковой фиксируется на страдании, по-разному его масштабируя: от личных трагедий автобиографической героини до главной катастрофы, центральной темы барсковского прозо-поэтико-филологического проекта — блокады Ленинграда. Собственно, «Живые картины» — не проза, а пьеса, где действуют умирающие, «доходящие» влюблённые в пустых и морозных залах Эрмитажа. Барскова переживает историческое (судьбы блокадников, узников концлагерей, прошедших через ад ленинградских писателей) как лично внятное: её тексты о Владимире Максимове, Виталии Бианки, Примо Леви, братьях Друскиных написаны с высочайшим градусом эмпатии, не избегающей грязного и постыдного. Можно сказать, что, закалённая этой эмпатией, ведомая её наитием в точном выборе слов, пишущая может простить и отпустить на свободу тех, кто нанёс ей обиды, кто покинул её, наконец, саму себя. От «Живых картин» тянется нить к следующей книге Барсковой, «Седьмая щёлочь»; кажется, что рассматривать их стоит в комплексе, как большую работу по созданию нового письма, оживающего на руинах словесности-о-катастрофе.

Зулейха живёт в глухой татарской деревне, терпит побои от мужа, и так бы продолжалось ещё тысячу лет — если бы не появился отряд НКВД, не посадил раскулаченных на баржу и не высадил бы их на безлюдном берегу Ангары, выживать кто как может. Дебютный роман Гузели Яхиной — семейная хроника наоборот и книга о мытарствах в ГУЛАГе с хорошим концом: история героини начинается в момент насильственного разрушения семьи, а в мёрзлой пустоши, куда её привозят на верную смерть, она сумеет найти любовь, воспитать сына и прожить достойную жизнь. Грандиозный читательский успех «Зулейхи» — свидетельство то ли запроса на примирение с трагическим прошлым («были репрессии, но было и хорошее»), то ли ностальгии по позднесоветскому реализму, к традициям которого отсылает этот роман.

Выросшая из постов в фейсбуке на волне #MeToo и #янебоюсьсказать дебютная книжка Натальи Мещаниновой — один из важнейших текстов в жанре автофикшн, написанных по-русски. Шесть отрывков схватывают типичную и страшную провинциальную жизнь, где отчиму-насильнику, «весёлому и жалкому опарышу», поверят скорее, чем ребёнку, где за заплатанной ватной дверью мать боится внука-подкидыша Олега, а тот с каждым выходом из тюрьмы возвращается в единственное место, которое может назвать домом. Иногда речь в рассказах срывается в крик, оглушающе громкий и грубый, и фольклорные заплачки сменяются матом. Так, предельно искренне, сценарист и режиссёр «Школы», «Комбината «Надежды» и «Сердца мира» Мещанинова обнажает драму своей юности, болезненную любовь к матери, её предательство и жгучее желание сбежать из детства — вонючей речки Анапки — во взрослую жизнь — манящее море за поворотом.

Один из ключевых политических сюжетов 2000-х — идеологическая контрреволюция, попытка заполнить этический вакуум эпохи первоначального накопления капитала фантазией о советском Большом Стиле, к которому снова можно приобщиться — скажем, через спорт или культуру. В литературе это означало как лобовое возрождение социалистических практик письма, так и присвоение, условно говоря, сорокинских формальных приёмов в собственных идеологических целях. Михаил Елизаров — яркий пример такого писателя-хакера, успешно работающего на чужом софте. Драматургическая ситуация его «Библиотекаря» звучит вполне по-сорокински: собрание сочинений советского писателя Дмитрия Громова обладает магическими свойствами, и люди готовы биться за обладание заветными томами. Но там, где автор «Нормы» наверняка нашёл бы материал для иронического вышучивания, повод обыграть клише про «самую читающую страну в мире», Елизаров яростно сентиментален. При всей постмодернистской пиротехнике «Библиотекарь» — это прежде всего утопия об утраченном рае, гимн лингвистической реальности, в которой проза не была «просто буквами на бумаге»; где ещё были возможны Священные Тексты.

Повесть о настоящем национал-большевике — молодом активисте организации «Союз созидающих», которая борется с «антинародной» властью за свою правду и свою Родину. Прилепин пишет книгу «прямого действия» — историю бунтаря и романтика, который мечтает о революции, рискует оказаться в пыточных застенках, а в финале книги берётся за оружие. Критики называют Прилепина «новым Горьким», в публичную полемику с автором вступает Пётр Авен, столичная публика, видевшая в нацболах экстремистов и маргиналов, обнаруживает, что и у них была своя правда. В середине 2000-х «Санькя» выглядит лимонкой в российский истеблишмент — который, заметив Прилепина, с годами предпочтёт видеть его в числе союзников, а не врагов.

Бывший литературный критик «Афиши» изучил 50 томов полного собрания сочинений Ленина, проехал по всем возможным ленинским местам, реконструировал по воспоминаниям очевидцев все конфликты, схватки, стычки и политические боестолкновения, в которых был замешан В. И., — и написал биографию Ленина, какой ещё не было. Когда изучением ленинской жизни годами занимались десятки научных институтов, о такой книге приходилось только мечтать. Ленин, по Данилкину, прежде всего гениальный полемист и политический тактик; его главный талант — умение находить слабые места в аргументации оппонентов, а в какой-то момент и в системе российской власти — и бить по ним без промаха. Автор сознательно выводит за скобки вопрос о моральной оценке и исторических последствиях этого дара: на страницах остаётся живой наэлектризованный портрет человека, наделённого диким азартом и молниеносной реакцией. Кажется, автор не столько ставит Ленину в заслугу создание страны, в которой мы живём, сколько сожалеет, что в созданной Лениным стране эти качества встречаются так редко.

Сборник рассказов — о бурной юности в Петербурге 1990-х, о мистических происшествиях в пригородном баре «Мотор», о хтонических силах, вторгающихся в жизнь людей (и наоборот); постепенно эти истории, при всём несходстве, собираются в сильный и цельный роман. Книга, которая в иных руках могла бы превратиться в историю о неизжитых подростковых травмах или в подобие русского дачного «Твин Пикса», у Горбуновой становится сагой о встрече и примирении с собой, которые невозможны без столкновения с тёмной стороной жизни. Подростковые романы, семейные скандалы и рискованные приключения становятся здесь ступенями к познанию мира и обретению Силы. Как и её литературное альтер эго, Алла Горбунова, петербургский поэт и автор сборника прозаических миниатюр «Вещи и ущи», находит в этой книге свой неповторимый голос — и завершает её поразительной главой «Память о рае», о возвращении в собственное детство, к чистому восприятию мира, состоящему из бесконечной любви.