Возвышенное и земное

– Это один из самых замечательных органов в мире, – сказал Папа. И лишь только они кончили молиться, Вольферль уселся у громадного инструмента и попросил Папу показать, как на нем играют.

Папа объяснял, а Вольферль внимательно слушал. Папа думал, что мальчик не справится, но не прошло и нескольких минут, как Вольферль уже играл, и без единой ошибки.

Он играл, и ему казалось, что он одерживает победу. Он справлялся со страхом, который испытал во время плавания. Он знал, что эту победу не отнимет у него никто, даже смерть. Его пленили диапазон и тембральное богатство этого органа. Так мягок и густ был звук иных нот, что Вольферлю казалось, будто он слышит голос самого бога. А когда звуки стали нарастать и крепнуть, у мальчика забилось сердце. Он почувствовал прилив невиданной энергии. Его обступили монахи, жившие в монастыре при церкви, но он не обращал на них никакого внимания. Они твердили: «Чудо! Истинное диво!» Орган так чутко откликался на каждое его прикосновение. Вольферль полюбил этот инструмент всей душой.

«Музыка – проститутка, созданная для того, чтобы совращать сердца вопреки рассудку»

Труд Вольфганга всегда заключался как в непрерывавшемся создании художественных ценностей, так и в тщательном отборе средств выразительности и приемов развития тематического материала

Энн смотрела на Моцарта, который сидел возле нее, боясь придвинуться поближе, и думала: сам он такой маленький, а музыка его по-настоящему величественна, полна красоты и выразительности. А как прекрасно он постиг все глубины женской души. Где, интересно, он изучал ее? Или это у него в крови? В самой природе его таланта? Человек, с таким пониманием и воодушевлением пишущий о любви, должно быть, чудесный любовник. В музыке Моцарта столько нежности и ласки, он не мог бы причинить ей боль, как ее бывший муж. И хотя арии его передают всю напряженность человеческих страстей, он никогда не теряет чувства меры, никогда не впадает в сентиментальность. Мелодии его чисты и в то же время чувственны, подчас полны мучений, но в них всегда сильно биение жизни, они так и брызжут радостью бытия. Сколько неизведанного и прекрасного сулит любовь такого человека, думала Энн

После того как Вольфганг прочел комедию, заснуть он уже не мог. В комедии Бомарше едко высмеивались существующие, порядки. Теперь ему стало ясно, почему Иосиф не разрешил ее постановку, несмотря па спою репутацию просвещенного монарха. Однако пьеса была остроумна, полна комизма и ядовитой сатиры, и не приходилось удивляться, что о ней говорит вся Вена. Фигаро, умевший, когда надо, обвести вокруг пальца надменного аристократа графа Альмавиву, тронул сердце Вольфганга. В руках графа была неограниченная власть, но Фигаро удавалось перехитрить его благодаря своему природному уму и смекалке. Их столкновения напоминали Вольфгангу его собственные стычки с Колоредо, с Арко, с тем же Иосифом и Марией Терезией. И потом, пьеса эта прекрасно ложилась на музыку

Комедии Мольера показались ему все такими же очаровательными, но, за исключением «Дон-Жуана», ни одна не годилась для оперы, а он боялся, что Иосиф, не в меру щепетильный в вопросах нравственности, сочтет ее безнравственной и чересчур мрачной для оперы-буффа

Гармоничное сочетание красоты и правды сейчас никем не ценится. Чтобы заслужить аплодисменты, нужно писать либо примитивно и банально – и тогда создашь произведение, доступное даже кучеру, либо уж так намудрить, что оно будет нравиться именно недоступностью понимания

Поэтому вы и воздерживаетесь от похвал Сальери? А что там хвалить, подумал Вольфганг, но, зная, что Сальери – протеже Глюка, ответил:
– Я не принадлежу к числу тех, кто завидует или ненавидит. И как можно обвинять меня в том, что я не люблю человека, которого в глаза не видел?

Но это несправедливо. Настоящие заслуги должны всегда вознаграждаться, – заметил Вольфганг.
– Не потому ли музыканты преисполнены такого недоброжелательства друг к другу?
– Если человек талантлив – ему завидуют, если он гений – его ненавидят.

Хотя он знал о похвалах, расточаемых Моцарту и как композитору, и как исполнителю, игра его оказалась для Клементи неожиданной. Моцарт играл без всякой манерности, без эффектных жестов и излишней нервозности; свобода и изящество, с какими пальцы его бегали по клавишам, поражали и совершенно завораживали. И в то же время игра его отличалась удивительной четкостью и чистотой, благодаря чему музыка обретала волшебную, целомудренную ясность. Исполнение было предельно точным и естественным.