Племянник Витгенштейна

такие церемонии не возвышают тебя, как я верил, пока не получил свою первую премию, а, наоборот, унижают, причем самым постыдным образом. Только потому, что я всегда думал о деньгах, которые воспоследуют, я выдерживал эти церемонии,

И вот сегодня я думаю: людей, которые действительно что-то значили в нашей жизни, можно пересчитать по пальцам одной руки; а очень часто и эта одна рука опровергает нашу нелепую уверенность в том, что, дабы пересчитать таких людей, понадобится целая рука — тогда как на самом деле, если вести счет по-честному, может быть, не понадобится ни одного пальца.

Потому что премии всегда вручаются Некомпетентными людьми, которые хотят нагадить на голову награждаемому и действительно гадят ему на голову, раз он принимает их премию. И они, между прочим, с полным правом гадят ему на голову, раз он настолько вульгарен и низок, что принимает их премию.

Еще утром в день вручения премии это вручение премии представлялось мне очень важным событием. Тогда как раз отмечалась столетняя годовщина со дня смерти Грильпарцера, и то обстоятельство, что именно в столетнюю годовщину со дня смерти Грильпарцера мне вручат премию имени Грильпарцера, я расценивал как нечто необыкновенное. Теперь, наконец, австрийцы, мои соотечественники, которые до сих пор только пинали меня ногами, собрались отметить мои заслуги, причем не иначе, как премией Грильпарцера, думал я — и действительно верил, что достиг вершины успеха.

. “Сотни две друзей соберутся на мои похороны, и ты должен будешь произнести речь на моей могиле", — сказал мне однажды Пауль. На самом деле в его похоронах, насколько мне известно, принимали участие всего восемь или девять человек, а сам я в тот момент находился на Крите, где писал пьесу, которую, как только она была закончена, уничтожил. Пауль, о чем я узнал позже, умер всего через несколько дней после пресловутого нападения на своего кузена, и вовсе не в “Штайнхофе”, как я сначала полагал, то есть не в своих, по его выражению, подлинных пенатах, а в одной из линцских больниц. Он, как принято говорить, покоится на венском Центральном кладбище. На его могиле я до сегодняшнего дня ни разу не был.

По сути я — не что иное, как человек, который на протяжении двенадцати лет был свидетелем умирания Пауля, думаю я; человек, который на протяжении двенадцати лет как раз из этого умирания своего друга в основном и черпал те силы, что были потребны ему, чтобы самому — жить; а значит, не так уж нелепа мысль, что мой друг должен был умирать для того, чтобы сделать для меня мою жизнь (или, точнее, мое существование) по крайней мере более сносной, если не вообще — на довольно длинных отрезках — возможной.

Повесть написана в типичной для Бернхарда манере долгого кружения вокруг одного образа (или одной мысли), с постепенным выявлением всех его аспектов и незаметным — по ассоциации — соскальзыванием к новому "витку". Здесь все построено на предельной гиперболизации описаний, которые всегда отчасти соответствуют действительности[50] (и именно из-за наличия "ножниц" между правдой и ее преувеличением, подчас доведением до абсурда провоцируют читателя на ответную реакцию, на формулирование собственной позиции по отношению к обсуждаемой проблеме), но в конечном итоге переходят в свою противоположность: герои повести "ставят под вопрос" все и вся именно потому, что сами ощущают себя кровно связанными с тем, что становится объектом их критики. Это комплекс "любви-ненависти", отталкивания от собственного прошлого (и прошлого своей страны), постоянного его преодоления — бесконечный процесс "корректуры", корректирования собственной жизни, неизбежно, по мысли Бернхарда, завершающийся "(само)изничтожением". ("Корректура" и "Изничтожение" — так называются посвященные этой проблематике романы Бернхарда, написанные в 1975 и 1986 годах).

Людвиг был публикатором (своей философии), Пауль был непубликатором (своей философии), и подобно тому, как Людвиг в конечном счете был прирожденным публикатором (своей философии), Пауль был прирожденным непубликатором (своей философии). Но они оба, каждый на свой лад, были великими, и своевольными, и ниспровергающими все авторитеты мыслителями, которыми по праву может гордиться их — и не только их — время.

Пауль любил выражения типа “оперная задница”, хотя прекрасно понимал, что обозначает так не что иное, как заднюю стену любимого им больше всего на свете театра на Ринге — того самого, который на протяжении стольких десятилетий дарил ему чуть ли не все, в чем он нуждался для поддержания своей жизни.

Купив пачку бумаги, Пауль перво-наперво заявил, что ради осуществления указанной мною цели ему надо освободиться от своего окружения, то есть от хватки тупоумных, враждебных искусству и духовности родственничков, и, естественно, от всех витгенштейновских жилищ, воздвигнутых как форпосты против духовности и искусства, и снять себе комнатку в таком месте, где никто не сможет его отыскать.