Вегетарианка

Что бы ни случилось с человеком, какое бы ужасное событие ни обрушилось на него, он продолжает есть, пить, справлять нужду, мыться. Иногда даже громко смеется.

Если лечь в пустую ванну, подобрать под себя ноги и закрыть глаза, то на тебя наваливается темный лес. В тело Ёнхе, как дротики, вонзаются черные струи дождя, худые босые ноги вязнут в земле. Если помотать головой, чтобы стереть это видение, перед глазами почему-то начинают мерцать, как огромные зеленые искры, летние полуденные деревья. Может, это из-за фантазий, услышанных от Ёнхе? Бесконечное множество деревьев, виденных ею за всю жизнь, как волны, покрывшие землю, как свирепое море, окутывают ее изможденное тело, и все эти деревья вспыхивают. Она видит города, поселки, дороги, словно большие и маленькие острова и мосты, они всплывают наверх и, подгоняемые этой горячей волной, неторопливо плывут куда-то вниз.

Она не может понять, что означают эти волны. Как не может понять и то, о чем на заре громко шепчут деревья, поднявшиеся все разом перед ней, как сине-зеленое пламя, – такую картину она наблюдала на сопке в конце узкой тропинки в тот предрассветный час.

Это совсем не добрые слова. И не слова утешения, дающие спокойствие, поддерживающие ее. Напротив, это беспощадные слова жизни, пугающей своей холодностью. Куда бы она ни посмотрела, дерева, готового принять ее жизнь, найти не смогла. Ни одно дерево не хотело принять ее. Они просто стояли, как огромные звери, всем телом стойко и торжественно упершись в землю.

Мгновение, когда боль утихает, приходит – как чудо – после смеха. Чиу смешит ее какими-то словами или делает что-нибудь забавное, и затем она вдруг теряется, не зная, как реагировать. Бывает, не веря, что у нее вырвался смех, она снова начинает смеяться. В такие моменты смех звучит не радостно, а, скорее, истерически, но Чиу очень радуется, когда видит маму смеющейся.

– Вот так? Мамочка, ты засмеялась после того, как я сделал вот так?

Мальчик начинает повторять только что придуманную забаву: складывает губки трубочкой и строит рожки, подставив ко лбу указательные пальчики, или делает вид, что неожиданно падает, или просовывает лицо между коленок и смешно мямлит: «Ма-ма, ма-а-ма». Чем больше она смеется, тем больше усердствует Чиу, чтобы продолжить веселье. Наконец, все пришедшие на память необычные шутливые приемы, которые он уже когда-то использовал, заканчиваются. Разве мог Чиу знать, отчего смех мамы тускнеет, разве мог он знать, что его шутки не веселят, а, наоборот, вызывают в ней чувство вины перед ребенком, который так отчаянно старается рассмешить ее.

Посмеявшись, она думает, насколько странно то, что называют жизнью. Что бы ни случилось с человеком, какое бы ужасное событие ни обрушилось на него, он продолжает есть, пить, справлять нужду, мыться. Иногда даже громко смеется.

В его фильмах было так много крылатых существ, но в тот самый миг, когда ему самому требовалось взлететь, крыльев не оказалось.

Неожиданно эти слова болью отозвались в ее сердце. Значит, нужно жить дальше, значит, впереди еще много времени. Это известие не принесло никакой радости. Она осознала, что вместо смертельной болезни, мысли о которой не давали ей покоя весь прошлый месяц, у нее оказался всего лишь нарост, не заставивший долго мучиться. По дороге домой, снова оказавшись на платформе станции «Вансимни», она почувствовала слабость в ногах, однако колени подкашивались не только из-за недавно перенесенной операции. Наконец к платформе со свистом подкатил поезд, и она попятилась назад и встала за металлическую скамью. Ее охватил страх, что кто-то сидящий внутри нее

Взгляд ее не выражал ничего. Он впервые подумал, что у нее глаза как у младенца. Если и не как у младенца, то глаза, из которых нечего взять, глаза, наполненные всем и в то же время совершенно пустые. Нет, скорее, это были глаза еще не родившегося ребенка, в зрачках которого ничего еще не успело отпечататься.

Ее голос был невесомым, словно пух. Он не звучал ни угрюмо, ни отрешенно, как у больного, и ясным или радостным его тоже нельзя было назвать. Это был безучастный голос человека, который ничему в этом мире не принадлежит, застряв где-то между бытием и небытием.

Он хотел, чтобы она выжила, но в то же время задавался вопросом, есть ли в этом смысл. В тот миг, решившись покончить с собой, она, наверное, почувствовала себя загнанной жизнью в угол, из которого уже не выбраться. Никто не мог ей помочь. Все люди: насильно кормившие ее мясом родители, наблюдавший за этим муж и даже сестра с братом – стали ей со‍

В тот вечер в нашем доме устроили большое застолье. На ужин явились все знающие отца мужчины, что жили в переулке рядом с рынком. Как мне сказали – чтобы зажила рана от укуса собаки, надо поесть похлебки из нее, и я попробовала. Вернее, я положила вареный рис в суп, перемешала и съела все без остатка. В нос бил специфический запах, и его не смог полностью перебить даже аромат семян кунжута. Помню, как увидела в миске с похлебкой блестящие глаза – они смотрели прямо на меня. Это были глаза бегущего пса, которого рвет кровавой пеной.

Посмеявшись, она думает, насколько странно то, что называют жизнью. Что бы ни случилось с человеком, какое бы ужасное событие ни обрушилось на него, он продолжает есть, пить, справлять нужду, мыться. Иногда даже громко смеется.