Нюрнбергский дневник

Папен, углубившийся в чтение свежей газеты, выразил удовлетворение тем, что СССР и Иран пришли к взаимному согласию. По его мнению, здесь явно сыграла роль известная речь Черчилля, по-видимому, русские, получив отпор, поняли, что не следует заходить слишком далеко.

— Вот видите, насколько лучше, когда каждый волен высказать свое мнение. Только представьте себе, если бы у нас в 1938 году хоть иногда можно было бы высказать иную точку зрения. Предположим, Чемберлен и главы других демократических стран, после того как выяснилось, что Мюнхенское соглашение нарушено, категорически заявили бы: «Гитлер не сумел сдержать своих торжественных заверений. Отныне мы разрываем дипломатические отношения с правительством Гитлера и прекращаем всякие торговые сношения с Германией до тех пор, пока к руководству государством не придет достойное правительство!» Поступи они именно так, с Гитлером было бы покончено за каких-то пару дней. Наступил бы решающий, судьбоносный конфликт, и народ бы уже не поддержал Гитлера. И тогда бы события не стали развиваться в пользу неизбежной войны.

Далее Папен наглядно показал, что, по сути, все строилось на блефе, собственно, это еще раз подтверждают и сегодняшние показания Кейтеля.

— Нет, я бы во всеуслышание заявил о том, что Гитлер — убийца, а если такое было бы невозможно, тогда бы я счел своим святым долгом убить его — таков был последний выход.

— Нет, нет! Об этом я и подумать не мог. На такое я бы никогда не смог решиться.

— Почему же? Что же, для вас это было так, как если бы вы подняли руку на отца родного?

— Ну да, примерно так. Он стал для меня символом Германии. Говорю вам, после того как мы посмотрели фильм о нацистских временах, если бы он вот сейчас пришел бы сюда ко мне, я не смог бы просто так откреститься от него. Я бы, скорее всего, не пошел за ним, но откреститься от него — нет, этого я бы не смог. И не знаю, почему.

— С какой стати французскому обвинителю понадобилось выставить меня антисемитом? Антисемитизм всегда противоречил моей натуре, и им это известно. Будь я и правда антисемит, то я не постеснялся бы прямо об этом заявить. Я спросил у Гесса, что превратило в такого ярого антисемита Гитлера, но он этого не знал… Вы можете понять мою преданность Гитлеру? Мне кажется, не все это способны понять. Скажите мне прямо, как вы расцениваете мои шансы?

— Я расцениваю его так, что вы своей слепой верностью Гитлеру поставили себя в безвыходное положение. И в первую очередь мне непонятно, отчего вы сейчас продолжаете за него цепляться, хотя всему миру ясно, что он — убийца.

— Вам это непонятно? Нет, по-видимому, есть вещи, которые недоступны пониманию американцев. Мы, немцы, народ особый, нас отличает верность. Кое-кто это понять не в состоянии.

— Да это никому не понять.

— Ну, не знаю, не знаю. Что бы я сделал, знай я обо всех этих бесчеловечных убийствах евреев…

— Вы о них не знали, когда весь мир знал о лагере смерти Майданек?

— Да, да! Но тогда уже все равно было слишком поздно. Я спрашиваю себя, как бы я поступил, если бы с самого начала знал обо веем, я это имею в виду. Нет, воспротивиться ему каким бы то ни было образом я не мог. Мне следовало уйти из жизни добровольно. Это был единственный способ. Это вы понимаете?

Риббентроп продолжал отрицать все обвинения в агрессивных замыслах. Перекрестный допрос достиг пика комизма, когда Риббентроп стал отрицать, что оказывал на Гаху сильное давление, требуя от него в нарушение Мюнхенского соглашения передачи Рейху Чехословакии. «Какое еще давление вы могли оказать на главу иностранного государства, кроме как угрожать ему тем, что ваша многочисленная армия перейдет границы этого государства, а военно-воздушные силы подвергнут бомбардировке его столицу?» — желал знать сэр Дэвид. «Война, например», — нимало не смущаясь, ответствовал Риббентроп, после чего весь зал зашелся хохотом. Риббентроп не соглашался с тем, что в отношении Англии проводилась вероломная политика и, хотя внешне все выглядело весьма благопристойно, в действительности замышлялась коалиция против этой страны.

Однако и Папен, и Шахт придерживались единого мнения о том, что не было необходимости прибегать к подобного рода угрозам — Шушниг и без Гитлера понимал, что 80 % населения Австрии стояло за присоединение к Германии. Против чего Шушниг еще мог возразить, так это против всеобщего господства нацистов. Шахт вспомнил, что бывший канцлер Австрии был вообще человеком, на которого надавить ничего не стоило; Шахт познакомился с ним в концлагере.

— Нет смысла посвящать столько слов этому идиоту. Он уже сам себе вынес приговор. Вам вполне можно переходить к разбору следующего случая… Сами подумайте, от таких сулящих катастрофу событий, как объявление войны Соединенным Штатам, он просто отмахивался, будто их и нет вовсе! «Ну, раз они стреляют по нашим подлодкам, тогда и мы объявим им войну». И это заявляет министр иностранных дел Гитлера! Преступный дилетантизм этого человека поставил на карту судьбу Рейха!

— Он считал, что, заключив с Россией договор о ненападении и разделив Польшу, перехитрил всех, но, но моему мнению, пресловутая «хитрость» была только на руку Сталину. Когда Сталин убедился, что Гитлер замышляет напасть на Польшу, то подумал: «Ладно, если так, если никто его не в силах остановить, хорошо, почему бы и нам не отрезать себе кусочек от этого пирога». А что же Геринг? Если бы он вместо этой своей глупой и дилетантской затеи с Далерусом явился бы вместе со всем кабинетом министров к Гитлеру и заявил: «Если настаиваете на войне, дело ваше, но мы — вне игры!» Тогда бы Гитлеру ничего не оставалось, как только уступить! Но, не имея достойной оппозиции, он уверовал, что может все…

Камера Франка. Франк крайне негативно оценивал этого «несчастного дурачка»:

— Что от него ждать? Необразован, неразвит, невежествен. Он и по-немецки выразиться грамотно не мог, не говоря уже о том, что ни малейшего понятия не имел о вопросах внешней политики. Нет, правда, его грамматика мне всегда доставляла головную боль. От души надеюсь, что переводчикам все же удастся хоть как-то передать смысл его высказываний. Не перестаю удивляться, как он еще умудрялся сбывать свое шампанское, не говоря уж о национал-социализме. Ха-ха-ха! Нет, действительно, остается лишь посочувствовать ему. Не виноват этот дурачок, что он во внешней политике разбирался, как свинья в апельсинах, не виноват. А вот что касается Гитлера, так это было преступлением посадить такого человека в кресло министра иностранных дел государства с населением в 70 миллионов человек. И тут слабость диктатуры как на ладони — диктатура не терпит критики. Гитлер окружал себя подобными льстецами и лизоблюдами, чтобы убедить себя в своем могуществе.

— Ведь Кейтель и Йодль — близнецы-братья! Генералы, вот кто виновен больше всех. Никогда не мог понять этой милитаристской ментальности. Гитлер скажет: «Всё, начинаем войну!», а они — щелк каблуками! «Войну? Яволь! Конечно, начинаем войну!» Взять хотя бы того же генерала Гальдера. Он же терпеть не мог Гитлера. В 1938 году мы вместе с ним даже подумывали о том, как бы его убрать. И вот Гитлер объявляет, что мы начинаем войну, и тот прикусывает язык и соглашается: «Войну? Прекрасно, войну так войну, по вашему хотению». И не задумывался ни о се причинах, ни об альтернативах этой войне — ни о чем!

Я не хотел этого процесса. Просил их не устраивать его. Даже написал Джексону, что готов признать любой приговор американского суда, что я и еще несколько человек готовы взять на себя всю полноту вины, но только не этот процесс, на котором немцы свидетельствуют против немцев. Это некрасиво, поверьте, герр доктор, очень некрасиво.