Литературные воспоминания

Любовь к литературе была моим ан­гелом-хранителем; она приучила меня к труду, она часто служила мне лучше рассудка, предостерегая меня от опасных увлечений; ей одной, наконец, обязан я долей истинного счастья, испытанного мною в жизни...

Почти в то же время происходили выборы в секретари «Общества поощрения художеств». Оно было мне предло­жено, и я охотно согласился; новая обязанность прибли­жала меня к художественной сфере, близкой моему вкусу. Я думал найти время продолжать мои литературные за­нятия, но ошибся. На свете нет маленького дела; все за­висит от того, насколько примешь его к сердцу и будешь ему искренно предан. Дело, порученное мне, заинтересо­вало меня с самого начала, и чем больше я входил в него, тем больше оно меня завлекало. Планы различных ро­манов и повестей лежали пока под спудом; я и при других, более благоприятных, условиях никогда не мог написать строчки в Петербурге, теперь же и подавно нельзя было об этом думать.

прежде чем получить это место, я должен был сделать описание всех отделений Эрмитажа в такой форме, чтоб оно могло служить руководством для посетителей. Часть осени и зиму провел я за этою работой. Когда она была окончена и напечатана под названием «Прогулка по Эрмитажу», я узнал, что обещанное мне место отдано дальнему родственнику тогдашнего начальника Гедеонова.

Я решился ехать в Петербург и искать места, которое не мешало бы мне продолжать мои литературные занятия.

когда в «Современнике» Тур­геневу, Гончарову и мне назначена была плата по шести­десяти рублей с листа, в редакциях других журналов под­нялся страшный гвалт; говорили, что при таких безумных платах нет больше возможности издавать журнал, что это равно разорению и т.д.

Шаферами со стороны Юма были, между прочим, присланные государем Алексан­дром II два флигель-адъютанта: граф А.Бобринский (уч­редитель золотого банка) и граф А.К.Толстой, автор трагедии «Смерть Иоанна Грозного» и многих других со­чинений. На этой свадьбе познакомился я с Алекс. Дю­ма. Во время поездки в Париж граф Кушелев, узнав о намерении Дюма сделать путешествие по России, при­гласил его, проездом, остановиться у него в Полюстрове. Дюма, не успевший еще хорошенько осмотреться, был, кажется, несколько удивлен бестолковщиной, его окру­жавшей.

Он рад был встрече со мной и просил дать ему случай познакомиться с кем-нибудь из настоящих русских лите­раторов. Я назвал ему Панаева и Некрасова, живших тогда на даче между Петергофом и Ораниенбаумом. Он радостно принял предложение к ним ехать. И.И.Панаев, которого я предупредил, также был очень доволен. Мы условились в дне и вдвоем отправились на пароходе. Я искренно думал угодить обеим сторонам, но ошибся в расчете: поездка эта не обошлась мне даром. Не называя прямо по имени, меня впоследствии печатно обвинили, будто я, никому не сказав ни слова, с бухты-барахты, сюрпризно привез Дюма на дачу к Панаеву и с ним еще несколько неизвестных фран­цузов. Прочитав обвинение, я стал припоминать, как было дело, и пришел к заключению, что оно происходило несколько иначе. Привезти гостя и притом иностранца, да еще известного писателя к лицам незнакомым, не предуп­редив их заблаговременно, было бы с моей стороны не только легкомысленным, но крайне невежественным по­ступком по отношению к хозяевам дома, которых мы мог­ли застать врасплох, и, наконец, против самого Дюма, рискуя явиться с ним в дом в такое время, когда хозяева могли отсутствовать. Трудно предположить также, чтобы Панаев, предупрежденный мною, забыл сообщить об этом у себя дома. По случаю этой поездки досталось также и Дюма. Рассказывается, как он несколько раз потом, и также сюрпризом, являлся на дачу к Панаеву в сопро­вождении нескольких незнакомых французов, — однажды привез их целых семерых, — и без церемонии остался но­чевать, поставив, таким образом, в трагическое положение хозяев дома, не знавших, чем накормить и где уложить эту непрошеную ватагу... Подумаешь, что здесь речь идет не о цивилизованном, умном французе, в совершенстве зна­комом с условиями приличия, а о каком-то диком башибузуке из Адрианополя.

Разрыв Тургенева с Некрасовым и уход его из «Совре­менника» сильно отразились на характере редакции этого журнала. В каждом кружке есть непременно лицо более или менее интересное, симпатичное, привлекательное; та­ким был в «Современнике» Тургенев. Его не стало, и ста­рые приятели мало-помалу один за другим начали уда­ляться. В состав редакции входили к тому же новые лица, принадлежавшие другому поколению, ничем нравственно не связанные с прежними сотрудниками. Во главе журна­ла как критик, дававший камертон направлению, нахо­дился Добролюбов, весьма даровитый молодой человек, но холодный и замкнутый. Главный редактор и хозяин жур­нала, Некрасов, посвящал ему те свободные часы, которые оставались у него после вечеров и ночей, проводимых за картами в Английском клубе и в домах, где велась крупная игра. Громадные выигрыши и проигрыши, поддерживая в нем одинаково нервное возбуждение, отвлекая его ум к другим интересам, мешали ему вести дела с прежним вниманием. Ив. Ив. Панаев из редактора превратился ка­ким-то образом в простого сотрудника, получавшего гоно­рар за свои ежемесячные фельетоны. Добрейший этот че­ловек, мягкий, как воск, всегда готовый услужить товари­щу, когда-то веселый, беспечный, любивший приятель­скую компанию, находился теперь постоянно в мрачном, раздраженном до болезненности состоянии духа.

У Тургенева было авторское самолюбие; у кого же его нет? Он, кажется, имел на него право, но оно никогда не доходило до того болезненного состояния, как это было, например, у Гончарова, Достоевского и т.д. С ним сво­бодно, без всякого стеснения, можно было высказывать мнение о его произведениях, не рискуя поселить в нем враждебного чувства. Самолюбие, надо думать, питается другими корнями, чем самомнение, потому что с этой по­следней стороны Тургенев представлял исключение между своими собратами. Редко его произведение печаталось прежде, чем он прочтет его кому-нибудь из близких людей, не посоветуется; замечания возбуждали иногда спор, но принимались всегда без признака самолюбивого укола; рукопись потом сверху донизу перечитывалась, исправ­лялась и часто переписывалась заново.

Тургенев, стараясь скрыться за спинками кресел, что было нелегко для его роста, и частью заслоняясь ближай­шими соседями, пробрался наконец к выходной двери.

Когда напоминали ему в приятельском кругу об этом спектакле, он бросался на ближайший стул, закрывал лицо руками и начинал стонать, как от жесточайшего ревма­тизма. Неуместная шутка Дружинина не прошла ему да­ром

Зима эта была первою и последнею, проведенною Л.Н.Толстым в Петербурге; не дождавшись весны, он уехал в Москву и затем поселился в Ясной Поляне.