Фатальные стратегии

Аномия – это то, что выходит из-под юрисдикции закона, аномалия – то, что выходит из-под юрисдикции нормы. (

Наивысшее наслаждение – это наслаждение метаморфозой

Потому что нельзя с уверенностью считать, что встреча не является невозможной, разве что в мире, где действует чистое соотношение сил, в мире, где вещи, тела, индивиды, события могут соприкасаться, сталкиваться, налетать друг на друга, поскольку они потеряли ту «ауру», которая обычно окутывает их и не допускает скученность. В сакральном, церемониальном мире вещи не соприкасаются друг с другом и никогда не встречаются. Они взаимосвязаны безотказно, но и бесконтактно. В этой области такт заключается именно в том, чтобы избегать контакта.

если вы хотите избежать безумия мира, вы должны пожертвовать также и всем его шармом

когда-то Сфинкс задавал человеку вопрос о человеке, который Эдип, как он считал, разгадал, и мы все считали, что разгадали; сегодня именно человек задает вопрос Сфинксу – нечеловеку – о нечеловеческом, о фатальном, о безразличии мира по отношению к нашим начинаниям, о бесцеремонности мира к объективным законам

Наша западная красота связана либо с особенностью натуры и экспрессии (красота характера), либо с особенностью моды (преобладание последовательных моделей, идеальности определенной черты в определенный момент и т. д.). Натурализованная и моделируемая, она предполагает различие прекрасного и безобразного (а в последнее время и довольно жесткий шантаж красотой). Восточные же черты, наоборот, – не считая того, что японцы вообще меньше внимания уделяют лицу и больше жестикуляционной церемонии всего тела, – имеют расовый, а следовательно, произвольный и условный характер, в противоположность нашей натуралистической и экспрессионной эстетике, но благодаря этому они приобретают более необыкновенную красоту – красоту одинаковой для всех ритуальной морфологии. Никакого различия: одна и та же красота играет на лицах мужчин и женщин, так или иначе, безобразных здесь нет, потому что на всех лицах проступают контуры того же рисунка. Рядом с этой западная красота с ее индивидуализацией согласно гибридными моделями кажется крайне заурядной. Игра морфологических означающих расы уверенно берет верх над эстетическими ценностями – означаемым нашей культуры.

Различие ощущается даже в перемещении толп и масс: если в западном пространстве метро, города, рынка люди сталкиваются друг с другом, борются за пространство или, в лучшем случае, избегают траектории другого в агрессивной скученности, то толпа на Востоке или на арабском рынке знает как перемещаться иначе, она передвигается с уважительным предчувствием (или предупредительностью), даже в ограниченном пространстве выбирая те промежутки, о которых говорил еще мясник Чжуан-цзы, промежутки, где безо всяких усилий проходило лезвие его ножа.[134]

Когда знаки свидетельствуют уже не о судьбе, а лишь об истории, они больше не церемониальны. Когда за ними стоят социология, семиотика, психоанализ, они больше не ритуальны. Они теряют ту силу метаморфозы, которая присуща акту церемониала. Они становятся ближе к истине, но они теряют силу иллюзии. Они становятся ближе к реальному, к нашей сцене реального, но они теряют свой театр жестокости.

Каждый втайне предпочитает произвольный и жестокий порядок, который не оставляет ему выбора, нежели муки свободного порядка, когда он даже не знает, чего хочет, когда он вынужден признать, что не знает, чего он хочет, ведь в первом случае он обречен на максимальную детерминацию, а во втором – на безразличие. Каждый втайне предпочитает порядок настолько строгий и настолько произвольный (или настолько нелогичный, как предопределение или церемониал) ход событий, что малейшее нарушение может обрушить всю целостность, нежели весь диалектический путь разума, где финальная логика доминирует над всеми акциденциями языка. Конечно, в глубине души мы хотим избежать судьбы, нарушить церемонию, так же как насильно нарушить любой порядок, но это насилие и само предопределено, оно вырисовывается в самой форме церемониального порядка, это не спонтанное насилие, оно создает драматургическую перипетию.

Это как кафкианский Мессия: он придет только тогда, когда уже больше не будет нужен, не в день Страшного суда, а на следующий