Чародей

до появления антибиотиков любое средство от туберкулеза действовало лишь на воображение пациента.

Я впервые побывал в театре, и по сей день даже самая истерическая пьеса об унижениях и несправедливости, самыми бездарными актерами, обладает для меня определенной притягательностью: я всегда надеюсь, что мелькнет красивая нога и развеет тьму.

О, как глуп я был! Перерос ли я наконец свою глупость? Часы в обществе Эсме, когда она карандашиком журналиста зондирует мою память и мои чувствительные места, наводят на мысль, что я стал лишь более сложно устроенным глупцом и тот глупец, каким я был в юности, все еще прячется где-то внутри.

Позже, когда я думал, что поумнел, я попытался выяснить, что такое на самом деле ирония, и обнаружил, что некий писатель прошлых веков в своем трактате о поэзии упоминал «иронию, как мы именуем сухую насмешку». Я считаю, что лучше «сухой насмешки» определения не придумать. Не сарказм, подобный уксусу, и не цинизм, который часто бывает голосом разочарованного идеализма; ирония прицельно освещает жизнь холодным лучом прожектора, выхватывая и увеличивая отдельные фрагменты.

Мне самому доводилось играть роль глупца под множеством личин, и потому я чувствую некое сродство с дураками, хоть и пытаюсь держаться подальше от их глупости, чтобы не заразиться. Ибо глупость – такая инфекция, на которую хваленая наука доктора ни разу не обращала свой циклопический глаз

Доктор сказал, что я «слабенький» и обращаться со мной следует соответственно; скарлатина оставила мне на память подозрительные шумы в сердце и значительную потерю слуха в левом ухе. В общем-то, я легко отделался после ужасной и коварной болезни, но мне ни в коем случае не следует переутомляться.
Этот вердикт коренным образом повлиял на мое будущее, ибо тот, кто объявляет ребенка «слабеньким», коронует и миропомазывает тирана.

Однополая любовь, что когда-то была вынуждена о себе молчать[92], теперь никак не может заткнуться.

Церемонии. В молодости я, как положено канадцу XX века, думал, что все слишком отрепетированное – не «искренне», и ставил превыше всего искренность – что для меня означало жизнь, лишенную красоты, хоть и не совсем лишенную порядочности. Для меня годилось все, что угодно, лишь бы оно было «искренним», даже если это означало – нищим, неграмотным и сбивчивым.

Война вылечила меня от этого. Я увидел искренность и чистосердечное смирение хороших людей, воюющих за дело, которое они не могли сформулировать словами, за страну, о которой знали очень мало, за «ценности», которые в их присутствии никто никогда не подвергал сомнению. Я видел, как искренность обращается в злобу у людей, пострадавших от огня своих, если этим людям не за что ухватиться, негде увидеть что-то большее за мешаниной убеждений или просто покорности, с какой лучшие из них шли на войну. Они не знали церемоний, которые могли бы осветить им путь. Их лишили даже мирского блеска монархии и патриотизма – те были развенчаны «искренними» мыслителями, сдирающими покровы со всего, что стоит хотя бы самую чуточку выше плоскости посредственности. В жизни этих людей отсутствовало великолепие. И все же: верил ли я, и если да, то во что?

Даже современная война не убила во мне уверенности, что человек – благородное создание и в час нужды должен вести себя достойно. Разумеется, в обычной жизни мы не используем нагруженные смыслом и эмоциями слова типа «благородный». Люди, стоящие на высшей ступени развития, смеются над такими разговорами. Но когда вот-вот умрешь в ледяной ванне из собственного дерьма, то смотришь на жизнь по-другому и принимаешь решение: если останешься в живых, больше никогда не будешь считать себя человеком, стоящим на высшей ступени развития.

Очень легко планировать самопожертвование других людей ради благородной цели.