Души

Души дорогие, где-то я читал, что, вспоминая какое-нибудь событие из прошлого, мы извлекаем из нашего сознания не карту памяти, на которой записано это событие, но лишь копию – запись того, как мы в последний раз вспоминали это событие. И по большей части эта копия есть копия копии, память о воспоминании, каким оно предстало перед нами в последний раз

Смех заражал всех, от смеха кололо в животе, он стоял в горле и эхом отдавался в ушах, подлинный смех, без всяких подделок, ибо в мире еще не раздавался смех ни великих злодеев, ни рисованных персонажей, ни записанный смех за кадром в телесериалах

Дар ли жизнь или наказание? Не то чтобы я до сих пор не задумывался об этом. Как раз задумывался. Есть люди, которые получают что-нибудь в подарок и тут же просаживают его. Используют напропалую, и он скоро истрепывается и блекнет. Есть же такие, которые хранят подарок, не распаковывая, из скупости, или из страха, или в ожидании подходящего момента. И никогда не разворачивают. Но есть и мудрые – те умеют наслаждаться им в меру, каждый раз понемногу. У них-то он и хранится дольше всего, долгие-долгие годы. Если, конечно, жизнь – это дар, а не наказание

Когда человек превращается в старика, знаете? Когда его вчера живее для него, чем его сегодня. Когда он думает о мертвых больше, чем о живых. И когда люди вокруг становятся совершенно безразличны для него, пусть даже это собственная мать

Ицикл вышел из утробы матери раньше Геца и Гитл, но успел провести в мире Пресвятого, да будет благословен, меньше суток. Считается, что всякий, кто провел в этом мире меньше тридцати дней, приравнивается к выкидышу, его положено похоронить в земле без обозначения могилы, и запрещено скорбеть о нем по законам траура, нельзя ни произносить поминальную молитву, ни оплакивать его семь дней, как если бы он и не жил никогда. Души, как так “не жил никогда”, если он плакал? Я же скажу: кто плакал – тот жил.

– К радости моей, я не твой отец. Я твой муж, к сожалению, – процедил Перец, ползая на четвереньках в поисках бритвы, щурясь и поводя носом, словно принюхиваясь.

Я, чтоб вы поняли, однажды отвесил отцу пощечину за слишком затянувшуюся паузу. Не выношу безмолвия! Если тебе нечего сказать – умри! Я же полон слов. Даже когда молчу, я беззвучно говорю. Бесконечный внутренний монолог продолжается, даже когда я ем, моюсь или, простите, трогаю себя.

Ну, вернемся к детству. Детство забывается, и только в старости воспоминания о нем возвращаются к нам с полной отчетливостью. Я же, души мои, что поделать, уже стар, мне почти сорок.

Пусть будет ложь, но чтоб она сияла.

Я утверждаю совершенно непреложно: нет человека, который рассказал бы о своем детстве и не наврал.