Исповедь англичанина, употребляющего опиум

Здесь полагаю я уместным помянуть четыре особенных рода впечатлений, показательных для той поры:
1. Поскольку художественная сила зрения начала преобладать, проошло слияние яви со сном в некоей точке разума, и стоило мне лишь подумать о чем-либо, как уж различал я сие в темноте, вслед за тем же привлекший меня предмет переселялся и в сны мои; даже страшно мне было пользоваться этой новой способностью, ибо я, подобно Мидасу, обращавшему все в золото, кое лишь обманывало надежду и алкание его, едва представлял себе нечто зримое, как тотчас обретал то в виде пррака, морочившего глаз; и с той же небежностью видения эти, единожды наметившись бледными очертаниями, прояснялись, словно бы симпатические чернила, под действием химии моих грез и истязали сердце невыносимой пышностью своей.
2. Все эти менения в снах сопровождались безотчетною тревогою и мрач

в реку. Находясь на краю гибели (к счастью, должная помощь была подана ей вовремя), увидела она в единый миг всю жнь свою вплоть до самых околичностей, словно бы данную одновременно в зеркале: впоследствии она сохранила эту способность усвоять сразу как целое, так и частности. Тому я могу поверить исходя собственного опиумного опыта и даже встречал подобные описания в новейших книгах, причем то сопровождалось замечаниями, правдивость коих для меня несомненна, ибо они гласят, что страшная книга Судного дня в Священном писании есть не что иное, как истинная память каждого нас. По сему заключаю я: память лишена способности забывать; тысячи случайных событий определенно образуют пелену между нашим сознанием и тайными письменами памяти, и тысячи таких же событий в свою очередь могут разрывать ту пелену, но, так или иначе, письмена те не исчезают, подобные звездам, что, казалось бы, скрываются перед обычным светом дня, однако на деле знаем мы: свет – лишь покров, наброшенный на светила ночные, и ждут они, чтоб проявиться вновь, покуда затмевающий их день не сокроется сам.

ной меланхолией, такою, что не выразить словами. Всякую ночь, казалось, сходил я (и сие не метафора) в подземелья и темные бездны, лежащие глубже вестных нам бездн, и сходил, едва ли надеясь возвратиться. Даже проснувшись, я не чувствовал себя на земле. Однако не стану на сем задерживаться, ведь состояние уныния, которое сопровождало эти восхитительные зрелища, завершавшиеся в конце концов полным мраком, столь сильно подавляло меня, что слова не скажут о том ничего.
3. Чувство пространства, равно как и чувство времени, сильнейшим образом исказилось. Строения, пейзажи etc., представлялись мне столь безмерными, что глаз мой отказывался их принимать. Пространство разрасталось до невыразимой бесконечности. Сие, однако, не слишком беспокоило меня, пугало же неимоверное растяжение времени: порою мне казалось, что в единую ночь проживал я до 70, а то и до 100 лет, более того, подчас видения длились тысячелетие или же иной срок, запредельный человеческому опыту.

4. Мельчайшие события детства, давно позабытые сцены вновь оживали; нельзя сказать, чтоб я помнил их, ибо когда помрачение проходило и мне пересказывали эти картины прошлого моего, я не находил тому приложения в собственной памяти. Но коли те представали предо мною в снах, проницающих сокрытое, и обрастали со всею подробностью мимолетными обстоятельствами и ощущениями, то я узнавал их мгновенно. Раз я слышал от блкой родственницы рассказ о том, как та, будучи ребенком,

, в-третьих, вполне согласен я с тем, что если вы примете чрезмерную дозу опия, то, по всей вероятности, проделаете нечто, не совсем подходящее для человека с установившимися привычками, а именно – умрете

власть и богатство поселяют в человеке постыдный страх смерти

человек пьяный или к опьянению склонный впадает (прекрасно сознавая это) в состояние, при котором обнажаются самые нменные, а порой и животные черты его натуры, однако же употребляющий опиум (я не имею в виду тех, кто принимает его исключительно в лечебных целях) восходит к божественным вершинам своей души, где над безоблачной ясностью сознания сияет величественный разум.

Fiat experimentum in corpore vili"note 44

Крокодилы дарили мне смертельные поцелуи; я лежал в мерзкой сли, среди тростника и нильской тины.

Покойный герцог … частенько говаривал: «В следующую пятницу, коли будет на то благословение Божье, думаю я напиться пьян»; вот так, бывало, и я спешил уже заранее определить, сколь часто и когда именно стану упиваться опиумом. Происходило это едва ли более одного раза за три недели, ведь не мог я в то время отважиться посылать всякий день (как стал делать впоследствии) за «стаканом лаудана, теплого и без сахара», словно речь шла о глинтвейне.
О нет, как уже говорилось, редко я пил ту настойку – не чаще, чем раз в три недели. Случалось такое обыкновенно по вторникам и субботам; на то имел я свои причины – тогда в опере пела Грассини, чей голос казался мне прекраснее всего когда-либо слышанного. Не знаю, какова теперь опера, ибо не бывал там вот уже семь или восемь лет, но в мое время вы не нашли бы в Лондоне лучшего места, дабы провести в Всего пять шиллингов – и вот вы уже на галерке, где чувствовал я себя куда покойнее, нежели сидя в партере. Оркестр своим сладостным и мелодичным звучаньем выделялся средь прочих английских оркестров, чья манера, прнаюсь, отнюдь не радует мой слух лязгающей инструментовкой и невыносимой тиранией скрипок. Хор был божествен; и когда Грассини в роли Андромахи появлялась в одной интерлюдий и ливала свою душу в страстном порыве над могилою Гектара, я спрашивал себя: способен ли тот турок, побывавший в опиумном раю, разделить хотя бы половину моего удовольствия.