Парижские мальчики в сталинской Москве

вот состоявшийся годом раньше (18 июля 1939 года) парад записан на пленку. Зрелище незабываемое. Колонны физкультурников от союзных республик и спортивных обществ – “Динамо”, “Спартак”. Загорелые атлеты в одних спортивных трусах, девушки небывалой красоты – в спортивной форме или в национальных костюмах

кадемик Емельян Ярославский был постоянным участником этих выставок. Тот самый Ярославский, старый большевик (с 1898 года), обвинитель на судебном процессе барона Унгерна, бессменный председатель Союза воинствующих безбожников, вдохновитель гонений на церковь. Ярославский был замечательным цветоводом – и с 29 августа по 3 сентября 1940 года посетители парка Горького любовались на его “исключительные по красоте флоксы”, напоминавшие сирень.

На русский язык переводили французов, немцев, англичан, арабов и т. д. И причин тому было две. Первая: советский человек должен познакомиться с культурным наследием человечества. Настоящий строитель коммунизма обязан знать и “Фауста”, и “Гамлета”, и “Дон Кихота”. Вторая причина – подготовка к созданию уже всемирной советской нации. Настанет же время, когда “в мире без Россий, без Латвий” станут “жить единым человечьим общежитьем”. Раскинется советская страна от Японии до Англии. И тогда наступит время русским, японцам, немцам, персам, сикхам и всем-всем-всем народам Земли создавать уже в самом деле единую мировую культуру. Так что советский переводчик служил этой светлой утопии, даже если сам о том не задумывался и не догадывался. Оттого и оплачивался его труд хорошо.

любви к своему приятелю Дмитрию Дьякову Толстой пишет откровенно, стараясь понять самые странные, неожиданные свои желания и если не объяснить их, то хотя бы описать: “…я никогда не забуду ночи, когда мы с ним ехали <…> и мне хотелось, увернувшись под полостью, его целовать и плакать. – Было в этом чувстве и сладостр[астие], но зачем оно сюда попало, решить невозможно…”541
По словам Толстого, он не имел тогда и понятия “о педерастии”, а когда узнал, то у него не возникло желания переспать с кем-то из своих возлюбленных: “…никогда мысль о возможности соития не входила мне в голову”

Если сталинская Москва в сопоставлении с Парижем тридцатых почти не проигрывала (с точки зрения парижанина Мура!), то русская провинция поразила его бедностью, неустроенностью, отсутствием комфорта: “…не стоит заботиться о комфорте – комфорт не русский продукт”11

Если сталинская Москва в сопоставлении с Парижем тридцатых почти не проигрывала (с точки зрения парижанина Мура!), то русская провинция поразила его бедностью, неустроенностью, отсутствием комфорта: “…не стоит заботиться о комфорте – комфорт не русский продукт”1123.

Нет большего критика отечества, чем недавний эмигрант. Он старается самого себя убедить, что решение принял правильное, что уехать надо было и пути назад нет.

Обыватели надеялись, что война так и останется “странной”, что французская армия отсидится за линией Мажино и вместе с англичанами задушит Германию блокадой и экономическими санкциями. Верили “в «дипломатическую» войну, где не будет сражений”.324

Вспышка пламени была не только последним, но и первым, что, должно быть, увидел в своей жизни Мур. Цветаева писала, будто “в самую секунду его рождения на полу возле кровати загорелся спирт, и он предстал во взрыве синего пламени”. Вся жизнь между двумя взрывами. Появился из огня и ушел в огонь

С собой на фронт Мур взял только одну книгу – сборник стихов и прозы Стефана Малларме