История жизни, история души. Том 2

Главное, что нельзя, недопустимо тебе быть верблюдом, никогда не доделывать своих дел во имя чужих, потому что, поверь мне, — в жизни остаётся лишь то, что ты совершил своего, тебе заданного; чужие дела рассыпаются в прах...

Я глубоко задумалась над Вашими словами о том, что Валерия Цв<етаева> — личность; и решила, что — нет\ Личность — это всегда то, что претворяется в дело, каково бы оно ни было; личность — это всегда труд и призвание. А «личность» без русла труда и призвания — только характер, «ндрав», и чаще всего — дурной. И Валерия, несомненно, была характером: сильным, своеобразным — и только. Вот она умерла, и многое осталось о ней; но ничего — от неё.

Однако ныть не буду: всё хорошо, всё слава Богу, а что до головы, то каждый носит на плечах именно ту, что заслужил, и пенять тут не на что и не на кого

Сама жизнь наша - «журнальный вариант», могший и долженствовавший быть настоящей книгой

Кормили же, под влиянием близости Котласа, почти как заключённых. Но русский человек кроток — всё стерпит и всё сожрёт, хотя и продырявил все свои карманы ношением кукишей в них.

2 В поисках «памятников старины» набрела на «действующую» церковь и смогла помолиться за тех, кто мне дал жизнь, за тех, кто мне её сберёг и украсил.

Сколько же мы с мамой ходили по Москве, когда я была маленькой! И как же мама, такая физически близорукая, а душевно — дальне- и глубокозоркая — научила меня всматриваться, вглядываться и вдумываться в Москву - любить ее, знать ей цену, знать цену её единственности и ни на какой иной город непохожести! Да

Милый Владимир Николаевич, пусть хоть битая-перебитая, реза-ная-перерезанная книга Ваша выходит в свет, и дай ей Бог, уж коли она выжила после всех этих столкновений с ошалевшим цензурным (?) транспортом, - добрых читателей, умеющих «восполнять пробелы» по шрамам или хотя бы угадывать их! Самое-то ведь ужасное то, когда авторов винят за цензурные (?) купюры, вернее — обвиняют в них. Вернее - это лишь часть «самого ужасного». А частей у него, увы, много. Например, очень искренние любители литературы и прочего прекрасного, в возрасте около 30, восклицающие в гневе праведном: а почему Орлов не написал того-то и того-то о том-то и том-то? А почему Вы, А.С.. умолчали о том-то и том-то в ваших «воспоминаниях»? и т. п. прочее. Боюсь, как бы после нас не остались в основном цензурные вмешательства под видом наших же принципиальных «недоделок».

На следующий день мы «гостили» у Евг<ении> Мих<айловны> Цвет<аевой>, вдовы маминого брата Андрея, к<отор>ой стукнуло 79 лет - но всё ещё свежа, как желтеющий огурец, - там было тарусское «обчество» в количестве 10 человек - один склерозистей другого; стол ломился под грузом чайника, сахарницы и сухарницы; разговоры велись о сверхъестественном — снах, предчувствиях, приметах; потом перешли на «страшные» истории, страшные лишь тем, что рассказчики путали завязку, искажали продолжение и забывали конец; расходиться же начали после того, как один старичок, дойдя до кульминации какой-то неимоверности, в которой участвовали какие-то гродненские гусары на ходулях, сказал вместо «покойник» — «подсвечник»: «а подсвечник встал из могилы и улыбнулся».

В Москве новости — по всем булочным целую неделю продавали настоящие куличи, высокие, всё, как полагается. Я купила 2 — для тёток и для нас, и Ада, не сговариваясь — тоже, и с теми же целями. Нет, худеть не удается никак! А растолстела я до того, что ничто (кроме штанов (в смысле трико)) не налезает: смотреть противно. Села было на диету — а тут — куличи...

Обнимаю тебя, от Ады сердечнейший привет!