Сука

Море было тихим, словно бескрайний бассейн, но Дамарис ему не обмануть. Она-то хорошо знает: оно — то самое свирепое животное, что заглатывает и выплевывает людей.

Вода с небес всегда падала такой холодной и чистой, что, казалось, вымоет весь мир, однако на самом деле именно дожди были виной тому, что все вокруг покрывалось плесенью

Ты же так бедное животное до смерти затискаешь, — заявила она.

искренне презирала и вообще была из тех, кто видит все вокруг себя в черном свете и заряжается энергией, перемывая окружающим кости.

— А теперь, Моско — сукин сын, сиди смирно, — велел он.

Потом одной рукой схватился за кончик хвоста, другой поднял мачете и, прежде чем Дамарис успела понять, что он собирается делать, одним ударом отрубил собаке хвост. Взвыв, Моско бросился прочь, а Дамарис в ужасе уставилась на Рохелио. А он, не выпуская из рук кишащий червями собачий хвост, пожал плечами и заявил, что сделал это исключительно для того, чтобы остановить инфекцию, однако Дамарис не могла отделаться от мысли, что отсечение хвоста доставило ему удовольствие.

В шоке сука отпрыгнула, а потом взглянула на Дамарис своим собачьим взглядом, то ли растерянным, то ли испуганным, и потрусила прочь, все дальше и дальше — от той, кто прежде был защитником и другом, а теперь — вот что с ней сотворил, совершив самое страшное предательство.

Дамарис больше уже не плакала по своей собаке, но осознание того, что теперь ее нет рядом, камнем лежало на сердце и причиняло боль. Она скучала по ней — каждый день, каждую минуту. И когда возвращалась из деревни домой, а собаки нет, не ждет она хозяйку на верхней ступеньке, приветственно виляя хвостом, и когда опять принималась чистить рыбу, а та уже не выпрыгнет, словно из-под земли, не сводя с нее упорного взгляда, и когда убирала остатки еды, не откладывая уже для своей девочки лучшие кусочки, или когда пила утренний кофе, а почесать за ухом и некого. Ей то и дело грезилось, что она видит ее: то за мешком с кокосами, прислоненным Рохелио к стене хижины, то на смотанных и уложенных друг на друга швартовах, оставленных под навесом, то за вязанкой дров, брошенной мужем возле плиты, то среди других собак, то в зарослях сада, то, вечерами, в тени деревьев. И даже на подстилке, по-прежнему лежавшей в кухне, потому что Дамарис никак не могла собраться с духом и убрать ее.

«А я всегда была сухой», — горестно подумалось Дамарис.

Небо заиграло красками заката. Словно пожар заполыхал, а море стало пурпурным.

С тяжелым сердцем, терзаясь чувством вины, Дамарис вынесла щенка из хижины и больше уже не позволяла подниматься за собой ни в один из двух домов