Семейство Таннер

Порой с кем-нибудь случается удар, прямо за писаниной. И какой ему тогда прок от того, что он пятьдесят лет “проработал” в этом учреждении. Пятьдесят лет каждый день входил-выходил в одну и ту же дверь, тысячи и тысячи раз использовал в деловых письмах один и тот же оборот, сменил несколько костюмов и частенько дивился, как мало ботинок износил за год. А теперь? Можно ли сказать, что он жил? И не точно ли так живут тысячи людей?

Я могу снизить цены, коли передо мною бедный студент, и взвинтить их, дабы доставить удовольствие богачам, которые, как мне думается, иной раз не знают, куда девать деньги.

Время приходило бесшумно и уходило незаметно. Таким манером оно вообще-то проходило быстро, хотя перед уходом долго мешкало.

Безделье и уединение начинают меня раздражать. Еда не доставляет мне удовольствия, прогулки утомляют, да и что уж такого значительного и возвышенного в том, чтобы на знойных сельских дорогах подставлять свою шкуру укусам мух и оводов, ходить по деревням, спрыгивать с обрывов, сидеть на эрратических валунах, подпирать рукой голову, открывать книгу и не иметь возможности дочитать ее до конца, потом купаться в хотя и красивом, но все же отдаленном озере, снова одеваться и отправляться в обратный путь, а потом заставать дома Каспара, который от вялости тоже знать не знает, на какой ноге стоять и каким носом думать или каким пальцем трогать свои носы. При такой жизни легко обзаведешься кучей носов и станешь целый день приставлять десять пальцев к десяти носам и размышлять. А собственные носы только высмеют тебя да еще и нос покажут. Ну-с, и что же такого божественного в том, что видишь, как десяток с лишним носов показывают тебе нос?

Шли годы, он стал старше, а поскольку отнюдь не был бесчувствен и лишен воображения, часто горько упрекал себя, что запамятовал об обязанности самому быть хоть чуточку счастливым. И это новое упущение как нельзя более наглядно доказывало, что именно людям долга никогда не удается исполнить все свои обязанности, что им-то легче легкого проморгать главнейшие обязанности и вновь вспомнить о них лишь впоследствии, когда, пожалуй, уже слишком поздно.

Вдобавок, сказать по правде, отзывы обо мне были бы сплошь неблагоприятны.
— Вот как? Отчего же?..
— Отовсюду, где я бывал, — продолжал молодой человек, — я вскоре уходил, так как не нравилось мне, что мои молодые силы скисают в тесноте и затхлости канцелярий, хотя, по всеобщему мнению, канцелярии были самые лучшие, к примеру банковские. Никто меня до сих пор не увольнял, я всегда уходил по собственному желанию, освобождал должности, которые, конечно, сулили карьеру и все такое прочее, но убили бы меня, если б я остался. Всюду, где я работал, обычно сожалели о моем уходе и не одобряли оный, прочили мне скверное будущее, однако им хватало учтивости все же пожелать мне счастья.

Для большинства окружающих ты останешься неинтересен, для девушек – скучен, для женщин – незначителен, для мужчин – совершенно недостоин доверия и вял. Все же не мешало бы тебе чуточку изменить себя, коли возможно! Последи за собой, прояви толику честолюбия; ведь полное его отсутствие ты в скором времени и сам непременно сочтешь изъяном. К примеру, Симон, глянь-ка на свои брюки – понизу до лохмотьев обтрепались! Знаю, знаю: это всего-навсего брюки, но и брюки должно содержать в порядке, как и душу, ведь обтрепанные до лохмотьев, худые брюки свидетельствуют о небрежности, а небрежность идет из души. Стало быть, и душа у тебя обтрепанная. И еще я хотела тебе сказать: ты ведь не думаешь, что я говорила все это в шутку? Ишь, ему смешно! Разве, по-твоему, у меня не больше опыта, чем у тебя? Впрочем, нет! У тебя опыта больше, хотя, когда говорю, что тебе еще предстоит многое узнать, я как раз и доказываю свою опытность. Или нет?.

Симон оставил ее одну.

– Я давно взяла в привычку, – сказала Хедвиг в тот день Симону, – относиться к тебе свысока. Наверно, и другие смотрят на тебя так же. Ты не производишь впечатления человека большого ума, скорее кажешься любящим, а тебе известно, как примерно ценится это качество. Не думаю, чтобы твои помыслы и дела когда-нибудь принесли тебе успех среди людей, но ты и не станешь сокрушаться по этому поводу, во всяком случае, тебе, как я понимаю, такое несвойственно. Пожалуй, лишь те, кто хорошо тебя знает, сочтут тебя способным на глубокие чувства и дерзкие помыслы, другим это даже в голову не придет. Вот что главное, а равно и причина, по которой ты, очень может быть, не добьешься в жизни успеха: ведь, чтобы тебе поверить, надобно прежде хорошенько тебя узнать, а это требует времени. Первое впечатление, которое обеспечивает успех, всегда будет тебя подводить, хотя сей факт ничуть не поколеблет твоего спокойствия. Любить тебя будут немногие, зато кое-кто из них возложит на тебя все свои надежды. Симпатией к тебе проникнутся люди простые и добрые, ведь несуразность твоя может зайти очень далеко. Есть в тебе что-то несуразное, опрометчивое… беспечно-нелепое, что ли. Одни станут обижаться, называть тебя наглецом, и ты обзаведешься множеством неотесанных недругов, которые судят о тебе поспешно, однако ж могут тебя помучить; впрочем, тебя им не напугать. Другие всегда будут с тобою резки, бесцеремонны, третьи увидят в тебе заносчивость; стычек будет предостаточно, так что берегись! В большой компании, где как-никак важно показать себя и понравиться незаурядными речами, ты всегда станешь помалкивать, ибо тебя не прельщает открывать рот, когда столько народу говорит наперебой. Поэтому тебя оставят без внимания, а ты от строптивости поведешь себя неблагоприлично. Зато иные люди, хорошо тебя узнавшие, почтут за удовольствие сердечно побеседовать с тобою наедине, ведь ты умеешь слушать, что в беседе, пожалуй, важнее самих рассуждений. Человеку молчаливому вроде тебя охотно доверят секреты и душевные переживания, и в тактичном умолчании и немногословии ты покажешь себя сущим мастером, я имею в виду, неосознанно, не прилагая к этому нарочитых усилий. Говоришь ты несколько неуклюже, рот у тебя довольно-таки неловкий, ты еще и говорить не начал, а он уж открыт, будто ты ждешь, что слова прилетят откуда-нибудь прямиком к тебе в рот.

Сидя здесь, в тесноте, вы себе даже не представляете, какое удовольствие испытываешь, шагая проселочными дорогами. Пыльными — так пыльными, не все ли равно? Потом отыщешь на лесной опушке прохладное местечко, приляжешь, услаждая взор распрекрасным видом, меж тем как все твои чувства предаются естественному отдохновению, а мысли текут куда им заблагорассудится. Вы возразите, что любой другой, к примеру и вы сами, может вкусить все это, во время отпуска. Но что такое отпуск! Сущий смех. Я не желаю иметь с отпусками ничего общего. Я их прямо-таки ненавижу. Только не предлагайте мне места с отпуском. Меня это нимало не привлекает, я просто умру, ежели получу отпуск. Я намерен бороться с жизнью, пока не свалюсь с ног, не хочу ни свободы, ни уюта, я ненавижу свободу, когда ее швыряют мне, как кость собаке. Вот таков он, ваш отпуск. Коли вы думаете, что в моем лице видите перед собою человека, жаждущего отпуска, то вы заблуждаетесь, хотя у меня, увы, есть все основания полагать, что вы думаете обо мне именно так.

— Есть временная вакансия помощника в адвокатской конторе, примерно на месяц. Вам подойдет?

— Конечно, сударь.

По утрам, когда иду на работу, — продолжал Симон, — я ощущаю сродство со всеми, кто, как и я, в восемь заступает на службу. Ох и огромная же казарма — эта наша современная жизнь. И тем не менее сколь прекрасно и глубокомысленно именно такое однообразие. Постоянно тоскуешь о чем-то, что должно бы произойти, должно бы тебе встретиться. Ведь ты ну ничегошеньки не имеешь, гол как сокол, чувствуешь себя совершенно потерянным во всей этой образованности, упорядоченности, точности. Я поднимаюсь на четыре лестничных марша, вхожу, здороваюсь, приступаю к работе. Господи Боже, как мало я должен сделать, как мало знаний от меня требуется.