Судьбы либерализма в XX веке

Что касается историков, то почти заведомо верно, что по крайней мере некоторые из католических историков остались куда свободнее от яда национализма и преклонения перед властью государства, чем большинство других немецких историков (я имею в виду в первую очередь Франца Шнабеля и его «Историю Германии в XIX в.»).

Актон был католиком, и даже набожным католиком, но в политических вопросах всегда сохранял полную независимость от Рима и, не колеблясь, применял свои жесткие моральные критерии в суждениях об истории самого дорогого для него института – Римской католической церкви.

В личности лорда Актона соединяются многие черты, делающие его почти единственно пригодным для роли такого символа. По своему образованию он был, конечно, наполовину немец, а в своей исторической подготовке он был немцем в еще большей степени, и по этой причине немцы воспринимают его почти как своего. В тоже время он, как, быть может, ни одна другая фигура недавнего прошлого, объединяет великую английскую либеральную традицию с лучшим, что есть в континентальной либеральной традиции, всегда используя слово «либерал» в его истинном и всеобъемлющем смысле – по выражению самого лорда Актона, для обозначения не «защитников второстепенных свобод», а тех, для кого свобода человека была высшей ценностью, а «не средством достижения более высокой политической цели»

Вполне вероятно, что сотрудничество поверх границ может немало способствовать культивированию общих моральных стандартов, особенно когда мы имеем дело с такой страной, как Германия, где традиции были разрушены, аморальные стандарты в последние годы были так низки. Еще важнее, однако, что это сотрудничество будет возможным только с теми, кто готов присягнуть определенным нравственным ценностям и кто привержен им в своей работе.

Я убежден, тем не менее, что никакая историческая концепция не может быть действенной, если не содержит скрытых или явных суждений, а ее действенность в огромной степени зависит от заложенных в ней моральных критериев. Даже если академический историк пытался сохранить «чистоту» и строгую «научность» своего труда, для широкой публики будет написана другая история, изобилующая суждениями и оценками, а потому гораздо более влиятельная. Я убежден, что именно из-за крайней этической нейтральности тех немецких историков, которые ставили истину превыше всего, из-за их склонности все «объяснять» (а значит – оправдывать) «обстоятельствами времени», из-за страха назвать черное – черным, а белое – белым, они, эти историки, были куда менее влиятельны, чем их более политизированные коллеги. И даже при этом слабое влияние этих сторонников морального нейтралитета действовало в направлении не столь уж отличном от направления их политизированных собратьев.

Нередкая ныне рекомендация победителям создавать учебники, по которым будут учиться новые поколения немцев, представляется мне огорчительно глупой. Такая попытка непременно породит результаты, обратные желаемым. Никакая вера не может быть установлена сверху; никакая история, сочиненная по заказу новой власти взамен написанной в интересах прежних правителей, как это часто бывало в истории Германии, а еще менее по заказу иностранных правительств (или написанная эмигрантами), не будет авторитетна для немецкого народа и не окажет на него влияния. Лучшим, на что можно надеяться и чему мы можем способствовать извне, будет история, которой предстоит повлиять на изменение мнений в Германии, написанная в результате искренних усилий найти истину, не подчиненная интересам власти, нации, расы или класса. И прежде всего история должна перестать быть инструментом национальной политики.

относительно всех расовых доктрин, которые разрабатывались главным образом в Германии, несмотря на то что, как я считаю, немецкие историки изначально позаимствовали их у французов. Если бы у меня было время, я бы мог показать, что такие заслуженные во всех остальных отношениях ученые, обладающие, как Вернер Зомбарт, всемирной славой, поколение назад учили тому, что по своим намерениям и задачам тождественно позднейшим нацистским доктринам. А чтобы не взваливать вину исключительно на историков, могу добавить, что и мои коллеги-экономисты добровольно стали служителями крайних националистических притязаний, так что, например, когда 40–50 лет назад адмирал Тирпиц обнаружил, что крупные промышленники весьма прохладно принимают его военно-морскую политику, он смог опереться на поддержку экономистов, чтобы убедить капиталистов в выгодах своих империалистических амбиций

я хотел бы более конкретно поговорить о роли, которую в этой связи могут сыграть историки, а под историками я подразумеваю всех исследователей общества, существующего или прошлого. Историкам, несомненно, предстоит сыграть ключевую роль в том, что называют «переучиванием немецкого народа», также как это было при создании идей, господствующих в Германии сегодня. Я знаю, что англичанам трудно представить, насколько в Германии велико и непосредственно влияние подобных академических трудов и насколько серьезно немцы относятся к своим профессорам – почти так же серьезно, как немецкие профессора воспринимают самих себя. Роль немецких политических историков XIX в. в создании той атмосферы поклонения идеям государственной мощи и экспансионизма, которая породила современную Германию, невозможно преувеличить. Именно этот «гарнизон выдающихся историков, – как писал лорд Актон[415] в 1886 г., – подготовил превосходство Пруссии и свое собственное, а теперь засел в Берлине как в крепости»; это они создали идеи, «с помощью которых грубая сила, сосредоточенная в регионе более плодородном, чем Лациум, была использована, чтобы поглотить и ужесточить расплывчатый, сентиментальный и странно-аполитичный характер прилежных немцев»

Будущее Англии связано с будущим Европы; и нравится нам это или нет, будущее Европы будет определяться тем, что станет с Германией. По крайней мере, наши усилия должны быть направлены на то, чтобы вернуть Германию к ценностям, на которых была построена европейская цивилизация. Только эти ценности могут создать основу, от которой мы сможем двинуться к реализации направляющих нас идеалов.

когда показалось, что власть попала в руки народных масс, возникла неожиданная мысль, что ограничения власти больше не нужны. Возникла иллюзия, которую лорд Актон описал фразой не менее глубокой, но не столь популярной, как повсеместно цитируемая: «Благодаря представлению о народе как источнике власти абсолютная власть может стать столь же легитимной, как и конституционная свобода»