Юная невеста

Решение, единожды принятое,­ никогда не менялось в этом доме по очевидным причинам экономии чувств.

Танго дарит прошлое тому, кто не жил, и будущее тому, кто не надеется

— Видите ли, все здесь склоняются к мнению, что несчастье — напрасная трата времени, а стало быть, роскошь, которой еще определенное количество лет никто не сможет себе позволить. Возможно, в будущем. Но сейчас ни одному обстоятельству жизни, каким бы оно ни было тяжелым, не позволяется вырвать у духа что-то большее, нежели кратковременная растерянность. Несчастье крадет время у радости, а на радости зиждется благоденствие

Приходи когда захочешь. Ровно в семь, например.

Итак, на следующий день Юная Невеста во время завтрака подошла к Матери и спросила, с подобающим тактом, не откажется ли та принять ее вечером в своем салоне, чтобы переговорить с глазу на глаз.
— Ну конечно, милая, — сказала Мать. — Приходи когда захочешь. Ровно в семь, например.
Потом добавила что-то насчет английского мармелада

— Вы читаете книги?
— Да.
— Не читайте.
— Нет?
— Вы видите книги в этом доме?
— И правда, теперь, когда вы сказали мне об этом, — нет, не вижу.
— Вот именно. Здесь нету книг.
— Почему?
— В семействе в высшей степени доверяются вещам, людям и самим себе. И не усматривают никакой необходимости прибегать к паллиа­тивам.
— Не уверена, что поняла вас.
— Все уже есть в жизни, если прислушиваться к ней, а книги без толку отвлекают от этого занятия, которому все в семье предаются с таким рвением, что в комнатах дома человек, погруженный в чтение, непременно покажется дезертиром.

Решение, единожды принятое, никогда не менялось в этом доме по очевидным причинам экономии чувств.

Теперь мне ясно, что это потаенное заражение, я замечаю, как каждым жестом, каждым словом отцы и матери только и делают, что передают по наследству страх.

Чай здесь терпеть не могут, настой ромашки приберегают для больных.

Разве что не мог в точности припомнить некоторые фразы, но следует отметить также, что, вытаскивая их на поверхность из того мес­та, куда они проскользнули, я их в конце концов переписывал, в уме, придавая им форму, очень близкую к оригинальному тексту, но все-таки не совсем идентичную, и в результате получалось что-то вроде расфокусировки, или мерцания, или удвоения, отчего все, что я ни писал в своем воображении, блистательным образом вызревало. Ведь в конечном итоге та единственная фраза, которая могла бы в точности передать особое намерение пишущего, никогда не будет одной фразой, но суммой, наслоением всех фраз, какие он сначала вообразил, потом записал, потом припомнил: прозрачные, они должны были бы накладываться друг на друга и восприниматься одновременно, словно аккорд. Это и проделывает память с ее фантасмагорической приблизительностью.