Она знала, что Джон Грэвлин – мэр Лосиного острова, общительный мужчина, у которого для каждого находилось доброе слово и который метил на кресло сенатора штата в Огасте. Волос у него становилось все меньше, а живот – все больше. Она попыталась представить его бегущим – две мили по острову до пролива, три – по материку до школы – и не смогла.
– Получается не очень, дорогуша? – спросил Винс.
– Не очень, – признала Стефани.
– Все потому, что ты видишь Джонни Грэвлина – футболиста, бегуна, любителя пошутить по пятницам и пылкого влюбленного по субботам – мэром Джоном Грэвлином, который всего лишь одинокая политическая жаба в маленьком островном пруду. Он ходит взад-вперед по Бэй-стрит, пожимает руки и улыбается, сверкая золотым зубом в уголке рта, находит доброе слово для каждого, не забывает ни одного имени и помнит, кто из мужчин ездит на «форде»-пикапе, а кто все еще сидит за рулем старого отцовского «интернейшнл-харвестера». Он – карикатурный политик из какого-нибудь фильма сороковых годов прошлого века о жизни маленького городка и настолько провинциален, что даже этого не понимает. Впереди у него только один прыжок – прыг, жаба, прыг, – и как только он прыгнет на кувшинку в большем по размерам пруду Огасты, ему или достанет ума и он остановится, или попытается прыгнуть еще раз и тогда его раздавят.
– Это так цинично, – отозвалась Стефани, не без восхищения.
Винс пожал костлявыми плечами:
– Послушай, я – тоже стереотип, дорогуша, только мой фильм – о газетчике с резинками, поддерживающими рукава рубашки, и козырьком на лбу, который в последней части кричит: «Остановите печатную машину!» Речь о том, что в те дни Джонни был совсем другим: стройным, как перьевая ручка, и быстрым, как молния. Ты бы назвала его молодым богом, если бы не торчащие зубы, но с тех пор он это поправил.