Пчелы мистера Холмса

Но он установил, что переживать отсутствие человека значит отчасти переживать его присутствие. Дыша осенним воздухом пасеки, выдыхая свою вину (его непроизносимой вслух мантрой было «Спокойствие мысли — спокойствие духа», этому научили его тибетские ламаисты), он чувст­вовал, что между ним и умершими что-то начина­ло разрешаться, словно они мало-помалу слабели,­ хотели отбыть с миром и наконец позволяли ему встать и уйти, ограничив свою преходящую тос­ку древними камнями.

Холмс не стал искать ответов (во всяком случае, в тот день), он никогда бы не поверил, что эта слезливость может быть сводным, совокупным­ итогом всего того, что он видел, знал, ценил, потерял и десятилетиями таил в себе, — эпизодов его молодости, разрушения великих городов и империй, грандиозных, перекроивших карту войн, затем медленной утраты близких людей и своих здоровья, памяти, биографии; все неотде­лимые от бытия трудности, каждая глубокая, что-то изменившая минута обратились в кипучую соленую влагу в его усталых глазах.

Он ведь заядлый читатель, ставящий отрешенную отраду, которую находит в книге, выше почти всякой че­ловеческой связи.

Неожиданно, когда Холмс закрывал альбом, на него навалилась усталость, которую он принес с собою. Что-то случилось с миром, думал он. Что-то переменилось в самых его основах, и я не способен этого уразуметь.

Но Холмс не заблуждался насчет нараставшего ослабления памяти. Он знал, что вполне может­ неточно восстановить прошлые события, особенно если они принадлежали уже недоступной ему действительности. Что подверглось пересмотру — и что осталось правдой? И что по-прежнему известно наверняка? Еще важнее — что именно забылось? Он не знал.

— У вас должно быть множество книг о ваших­ приключениях — разные издания, бесчисленные переводы, множество публикаций.
— Вообще-то у меня нет ни одной, даже в дешевом карманном издании. Честно говоря, я их прочел совсем немного, и было это бог весть ко­гда.­ Я не мог втолковать Джону очевиднейшее различие между индукцией и дедукцией и однажды оставил эти попытки, как оставил и чтение его подделок под правду, потому что погрешности сводили меня с ума. Знаете, я ни разу не назвал его «Ватсон» — он был Джон, просто Джон. Но он даровитый писатель, прошу это помнить, наделен­ный богатым воображением, и вымысел давался ему лучше фактов, осмелюсь сказать.

Проснувшись в тихом доме, где двери были закрыты и никого не было ни видно, ни слышно, он, сам того не желая, поступил противно своим принципам: всю жизнь он считал кабинет священ­ным местом, храмом мысли и убежищем от суеты­ мира, предназначенным для важных трудов или уединенного приобщения к написанному другими. Поэтому свой кабинет в Сассексе он ценил особо, и, хотя он нико­гда этого не оглашал, и миссис Монро, и Роджер понимали, что если дверь кабинета закрыта, то там им рады не будут.

Холмс поймал себя на том, что думает о несчастнейшем событии в жизни улья: неожиданной потере матки при отсутствии возможностей для выведения новой. Но как он мог описать глубинный недуг невысказанного горя, тот незримый покров, что окутывал чуть не каждого японца? В столь сдержанных людях это было едва уловимо, но чувствовалось повсюду — носилось по улицам Токио и Кобе, проступало на торжественных юных лицах вернувшихся на родину мужчин,­ в безучастных глазах голодных матерей и детей, стояло за расхожим присловьем, сложившимся год назад: Камикадзэ мо фуки соконэ.

Этот очевидный огрех памяти, как он опасался, был следствием возрастных перемен в его лобной доле — как еще объяснить то, что одни воспоминания оставались невредимы, а другие были основательно повреждены? Тоже странно — он совершенно твердо по­мнил что-то из детства, например то утро, ко­гда впервые переступил порог школы фехтования­ мэтра Альфонса Бенсана (жилистый француз поглаживал кустистые военные усы, подозрительно глядя на высокого, худого, застенчивого мальчика); а иногда он смотрел на часы и понимал, что не может отчитаться перед собою за прошедшую часть дня.

Всякой ночью, если посторонний поднимется по крутой лестнице, ведущей сюда, в мансарду, он будет несколько мгновений блуждать во тьме и лишь затем достигнет закрытой двери моего ка­бинета. Но, как бы ни было темно, тусклый свет просочится из-под двери, как сейчас,­ и пришелец может замереть в задумчивости, спрашивая себя: какое же занятие держит человека на ногах сильно за полночь? Кто он такой — тот, кто бодрствует там, когда большинство его односельчан спят? Тронув же ручку двери, дабы его любопытство могло быть удовлетворено, он обнаружит,­ что дверь заперта и вход ему воспрещен. Если же, наконец, он приблизит к двери ухо, то, наверное, услышит негромкий скрип, означающий быстрое движение пера по бумаге, — одни слова еще высыхают, а вслед за ними уже возникают новые, отливая блеском наичернейших чернил.