Curiositas

В один прекрасный день, давным-давно, наш далекий предок впервые вдруг понял, что ему (или ей) вовсе не обязательно совершать действие, чтобы получить о нем представление; действие само происходит в голове, его можно наблюдать, изучать, размышлять над ним, здесь и сейчас видеть, как оно складывается. То, что возникает в воображении, следует как-то назвать — преобразовать зримое явление в звучащий эквивалент, чтобы при произнесении этих звуков можно было вновь возродить образ вещи — как по волшебству. В некоторых обществах звук заменял материальное представление — отметки на глине, насечки на дереве, рисунки на полированном камне, каракули на листе. Опыт, почерпнутый из реальности, теперь мог быть зашифрован посредством языка или руки и дешифрован ухом или глазом. Как фокусник, показывающий в ящике цветок, который затем по его воле исчезает и снова появляется на глазах у изумленной публики, наш предок подарил нам возможность творить чудеса.

К какому бы обществу ни принадлежали читатели, это будет общество письменного слова; как и положено в

Любой следователь знает, что утверждение — это барьер; вопросы помогают установить контакт. Интерес — способ показать нашу расположенность к людям.

Каждое открытие приносит новые сомнения и искушает новыми исканиями, обрекая нас на вечную любознательность и пьянящие предчувствия. В этом внутренний парадокс любопытства.

Проблема начала волнует нас изо дня в день. Мы хотим знать, где и как все начинается, ищем смысл в этимологии, нам нравится быть свидетелями рождения: видимо, причина этому в чувстве, будто пришедшее в этот мир первым оправдывает или объясняет все, что появляется следом. И мы создаем истории, в которых находим отправную точку, и, оглядываясь на нее, чувствуем себя увереннее, каким бы трудным и спорным ни был дальнейший ход событий.

В традиции, заложенной отцами Церкви, любопытство понимается двояко: с одной стороны, оно ассоциируется с vanitas, тщетной гордыней вавилонских строителей – эта история пытается внушить нам, будто мы способны на грандиозное деяние: можем, например, возвести башню до небес. С другой стороны, это любопытство, присущее umiltà, смирение, подстегиваемое жаждой познать все, что дано нам из божественных истин, как в молитве святого Бернарда, который просит за Данте в последней песни поэмы: «И высшую раскрой ему Отраду». Повторяя в своем трактате «Пир» слова Пифагора, Данте называет человека, стремящегося к столь благой любознательности, «любомудрым», причем «имя говорит не о высокомерии, а о смирении».

Многие из тех, кто не мыслит свою жизнь без чтения, рано или поздно находят для себя книгу, которая, как ни одна другая, позволяет исследовать собственное «я» и окружающий мир, представляясь неисчерпаемой и в то же время заставляя разум сосредоточиться на малейших частностях в их сокровенности и уникальности. Для одних читателей это будет признанное творение классики – например, произведения Шекспира или Пруста; для других – менее известный или менее однозначный текст, который по каким-то необъяснимым или тайным причинам оставляет после себя долгий след.

Монтень согласился бы: воображение служит нам, чтобы мы могли существовать, а любознательность питает нашу тягу к фантазированию.

Любой следователь знает, что утверждение — это барьер; вопросы помогают установить контакт. Интерес — способ показать нашу расположенность к людям.

Любой следователь знает, что утверждение — это барьер; вопросы помогают установить контакт.

человеческое воображение есть средство выживания. Стремясь больше узнать о мире, а следовательно, лучше вооружиться во избежание подводных камней и других опасностей, homo sapiens развил в себе способность выстраивать отвлеченную, мысленную реальность и продумывать обстоятельства, с которыми можно столкнуться, еще до их возникновения в действительности (6).