Имени такого-то

она чувствовала себя, как перед кондуктором автобуса: у нее всегда был билет — и всегда сердце уходило в пятки.

Пошли мы в одних трусах на поле, босиком. Он говорит: ложись. Я лег, звезды видать, месяц. Он мне говорит: все видишь? Я говорю: все. Он говорит: что у тебя сзади? Я говорю: ничего, одна земля. Ты ее спиной, говорит, чувствуешь? Чувствую, говорю. Ну и все, говорит, весь мир ты сразу видишь, лежи себе и смотри, никуда он не девается. И я раз — и заснул.

И вы заткнитесь, — сказал Сидоров. — Все заткнитесь. Живем.

Это просто временное помешательство. Помешательство каких-то людей. Но не может же оно быть у всех поголовно.

Отдохнуть он себе дал только дважды — когда понимал, что нога просто не выдержит, — садился на землю и считал: один раз до ста, другой до двухсот, обливаясь потом посреди ледяной ноябрьской ночи.

посмотрел так, чтобы увидеть по возможности все сразу, а потом закрыл глаза в надежде, что все совсем, совсем пропадет.

Вы же только что сказали — вы там учились. Вы же всё понимаете. Это просто временное помешательство. Помешательство каких-то людей. Но не может же оно быть у всех поголовно

тка, который взяли у двенадцатилетней истеричной пациентки Шокиной, опекавшей близнецов с первого дня плавания и сейчас прощавшейся с ними так, словно они уходили навсегда. Груше она суну

Но «история об эвакуации Кащенко» не отпускала меня: я рассказывала ее всем, кто готов был слушать, я думала о ней постоянно, а главное, я не могла перестать представлять себе, как ее написать.

Ушла чешущаяся Витвитинова, она поспешно заперла дверь, пробежала через кабинет, подтащила к портрету табуретку и привалилась наконец к мягкому, шерстяному, родному мужскому плечу. Упершись обеими руками в стену, зажмурившись изо всех сил, она стояла так с минуту, и портрет не отстранился, не ушел в глубь стены, как это случалось, когда она была плохая девочка, когда говорила слишком много, работала слишком мало, во время обхода не находила в себе сил слушать, один раз заснула на партсовете (и спала несколько минут, и добрый старик Синайский ткнул ее пальцем в ногу, а остальные сделали вид, что не заметили ничего), а другой раз перепутала назначения и сама же сделала выговор Магендорфу и не призналась ни в чем. Но сегодня портрет был живой, теплый, простой френч и тяжелые усы пахли одеколоном и папиросами, пуговицы на груди мягко сверкали в свете лампы. Она вжалась в картину еще сильнее, так, что от шерстяной ткани стало больно щеке, и торопливо, горячо зашептала:
— Не сдадим, не сдадим, не сдадим, ни за что Москву не сдадим, ты это знай, знай, знай! Но и ты, пожалуйста, пожалуйста, ты пойми: мы без лекарств, мы без бинтов, мы без ничего-ничего!