Просвечивающие предметы

Жизнь можно сравнить с человеком, танцующим в разных обличьях вокруг самого себя: так спя­­щего мальчика берут в окружение приснив­ши­еся ему овощи из нашей первой книжки с картинками — зеленый огурец, синий баклажан, красная свекла, Картошка-mère110, Картошка-fille111, девочка-спаржа и прочие и прочие, — они ведут свой хоровод все быстрее и быстрее, постепенно сливаясь в просвечивающее кольцо, играющее всеми цве­та­ми радуги вокруг мертвого человека или по­гасшей­ звезды.

Возможно, если бы для каждого человека существовало определенное будущее, которое мозг, устроенный получше, был бы в состоянии различить, то и прошлое не было бы столь соблазнитель­но, зовы будущего умеряли бы его власть. Наши персонажи могли бы усесться на самую середину качельной доски и только мотать головой направо­ и налево. Вот была бы потеха. Но нет у будущего той реальности, с какой рисуется прошлое и воспринимается настоящее. Оно — речевая фигура, мыс­лительный призрак.

«— Что могу я вам сказать, господа, о своем прошлом? Я родился­ в краю, где хладнокровно, грубо и с презрением по­пирается идея свободы, понятие о праве, обычаи­ человеческой доброты. По ходу истории лицемер­ные правители время от времени перекрашивают стены общегосударственной тюрьмы в более слав­ненький оттенок желтого и громко возглашают о даровании прав, привычных более удачливым стра­нам; но то ли этими правами пользуются исключительно тюремщики, то ли в них есть какой-то тайный изъян, только они горше декретов откровенной тирании... В этой земле каждый человек если не бандит, то узник; а так как личности отказано иметь душу и все до души относящееся, достаточным средством для руководства и управления человеческой природой стало считаться причинение физической боли... Время от времени случается происшествие, именуемое революцией, которое превращает узников в бандитов и наоборот... Мрачная страна, отвратительное место, гос­пода, и если в сей жизни я могу быть в чем-то уверен, так это в том, что никогда не променяю свободу моего изгнания на злую пародию дома...»

Он сказал, что это неплохо, только автор — ужасный сноб, по крайней мере в смысле интеллектуальном. Я спросил, что это значит, и он ответил, что ему кажется, будто Найт все время играет в какую-то выдуманную им самим игру, а правила от партнеров скрывает. Он добавил, что предпочитает книги, заставляющие думать, а к най­товским это не относится — они злят и ставят в ту­пик. После этого он заговорил о другом здравствующем писателе, которого ставил куда выше Найта. Я воспользовался паузой, чтобы перейти к делу.

быть, то, что, живя земной жизнью, где рас­судок взят в железное кольцо, в плотно пригнанную оболочку сна о себе самом, никто даже случайно не проделывает этого нехитрого кульбита мысли, вмиг высвобождающего пленный дух, дарующего великое понимание. Загадка решена.
«И поскольку значение всего сущего засияло сквозь внешние формы, многие мысли и события, прежде казавшиеся донельзя важными, съежились­ если не до ничтожества — ничтожного больше ни­чего не осталось, — то уж, во всяком случае, до мас­штабов мыслей и событий, которым ранее в важности было отказано». И вот уже такие сияющие в нашем мозгу исполины, как наука, искусство и религия, выпали из привычной классификации и, взявшись за руки, радостно уравнялись и слились. Точно так же и вишневая косточка, и крохот­ная ее тень на крашеном дереве источенной червя­ми скамейки, и обрывок бумаги, и любая малость из миллионов и

Абсолютное решение», ответы на все вопросы жизни и смерти были запечатлены во всем, что он только знал в этом мире: так путешественник начинает понимать, что исследуемая им дикая стра­на — не случайное скопище природных явлений, а страница книги, где все эти леса и горы, поля и реки разместились так, чтобы составить­ осмысленную фразу; гласная озера переходит в согласную плавного склона; извилистая дорога пи­шет свое послание почерком округлым и четким, как почерк отца; деревья общаются в пантомиме, понятной тем, кто выучил азбуку их жестов... Так путник по слогам читает пейзаж, прозревая его смысл, и точно так же замысловатый рисунок человеческой жизни сводится к монограмме, теперь вполне ясной для внутреннего взора, расплетающего перевитые литеры. И проступившее слово потрясет простотой смысла; но еще поразительнее,­ может

Чувствуется, что мы на рубеже какой-то абсолютной правды, разя­щей величием и в то же время в своей совершенной простоте почти домашней. Словесная магия виртуозно владеющего ею автора вселяет в нас уве­ренность, что ему известна правда о смерти и сейчас он ее расскажет.

что лишь одну сторону понятия „смерть“ можно признать реально существую­щей: эту сторону — выдергивание с корнем, расставание, медленно уходящий вдаль причал жизни с трепещущими платками, — о да, ведь он уже по ту сторону, раз видит уходящий берег; но нет, не совсем, раз он еще мыслит». (Так пришедший проводить друга может оставаться на палубе до самого отхода — от этого он не станет пассажиром.)­

Теперь, когда уже поздно и лав­ки Жизни закрыты, он стал жалеть, что так и не купил книги, которую всегда хотел иметь; что не пережил железнодорожного крушения, землетрясения, пожара; что не увидел Дацзяньлу* в Тибете,­ не слышал стрекота синеперых сорок в ветвях китайской ивы; что не заговорил с той школьницей с бесстыжими глазами, невесть куда державшей путь через пустынную поляну; что не засмеялся, когда неуклюже пыталась пошутить застенчивая дурнушка, и другие вокруг промолчали тоже; что упу­скал возможности, поезда и намеки; что не подал монетки уличному старику-музыканту, который туманным днем, в позабытом городе, сам для себя наигрывал вибрирующую мелодию на скрипке».
Себастьян Найт всегда любил жонглировать темами, сталкивать их или хит

Клэр он, казалось, любил не меньше, чем прежде, но, как следствие все более овладевавшего им острого ощущения смертности, их отношения выглядели более хрупкими, чем на самом деле.