В тупике

рабочий заметил, что он перед едою моет руки, и это выдало его. Оказался офицер. Расстреляли

– Вы все, нынешние, даже самые хорошие, так привыкли к постоянным компромиссам с совестью, что у нас уже почти нет общего языка.

Вы агитировали против смертной казни?" – "Агитировал, и всегда буду агитировать".

Надежда Александровна нетерпеливо повела плечами.

– Какая окостенелость взглядов! Как он, право, не может понять!

какая-то сумасшедшая смесь гордо провозглашаемых прав и небывалого унижения личности…

Поели постного борща и мерзлой, противно-сладкой вареной картошки без масла, потом стали пить чай, – отвар головок шиповника; пили без сахару. После несытной еды и тяжелой работы хотелось сладкого. Каждый старался показать, что пьет с удовольствием, но в теле было глухое раздражение и тоска.

бросили нас далеко на север, три тысячи против пятнадцати тысяч красных, для того, видите ли, чтобы соединиться у Дебальцева с Деникиным.

Может, и говорил. Что ж из того! Тогда это был выгодный агитационный прием.

На баштанах около железнодорожного пути арестовали поденщика; руки у него были в мозолях, но забредший железнодорожный ремонтный рабочий заметил, что он перед едою моет руки, и это выдало его. Оказался офицер. Расстреляли.

Оратор кончил возгласами в честь всемирной пролетарской революции, советской власти и ее вождей. Красноармейцы затянули:

Вставай, проклятьем заклейменный,

Весь мир голодных и рабов!

Зрители нестройно подхватили. Оратор оглядел зал грозными глазами и зычно крикнул:

– Встать!! Шапки долой!!

Катя возмущенно проговорила:

– Господи, что это! Совсем, как в прежние времена с "Боже, царя храни"!

– Вы что же, Манечка, не встаете? Слышите: "вставай, проклятьем заклейменный".

– Мы не клейменые.

– Как это так, не клейменые? В песнях всегда правильно говорится. Вы – проклятьем заклейменная.

– Ничего подобного!

– Ничего! Скоро просветим! – сказал Леонид. – Кто сам босой, тот не будет плакать над ботинками, снятыми с богача.

– А наденет их и будет измываться над разутым.