Свидетель, или История поиска

Я начинал понимать, что мы живем в мире ценностей, во вневременной вечности, в моем пятом измерении, а не в мире фактов, часов и календарей, которые не вписывались в ту игру в прятки, в которую играли ценности. Жизнь, которой мы живем, идет по нескольким временным линиям. Линии отделяются различными состояниями нашего сознания, а память возвращается назад только по одной линии. Таким образом, мы теряем связь с большей частью нашего прошлого, особенно того, которое чуждо теперешнему опыту. Это неудивительно, поскольку ценности - это то, что нам небезразлично, в то время как к фактам мы остаемся совершенно бесстрастными. Потому мы помним так мало фактов, если только они не связаны с какой-то ценностью. Не все ценности приятны, но все тем или иным образом нам небезразличны. Из-за этого, например, воспоминания, интересные

Вынужденный голод, проистекающий из крайней нищеты, совсем другого рода. Это состояние мы разделяем с тысячами миллионов других бедняков. Мы не изолированы друг от друга, напротив, возникает чувство общности. Более того, подобное страдание всегда сопровождается пониманием того, что многие находятся в еще более худшем положении, без надежды на изменение ситуации. Добровольное голодание хорошо, практикуемое совместно, как в Исламе. Голод во время Рамадана — это долг, исполнение которого не требует каких-то особых способностей. При этом богатые разделяют ощущения бедняков и осознают необходимость делиться своим богатством

Однажды Успенский сказал: «Вы не можете помнить себя без пробуждающего фактора — чего-нибудь, служащего вам будильником и срабатывающего всякий раз, когда вы засыпаете. Простейшими будильниками служат ваши привычки. Заставив себя бороться с привычками, вы сделаете их своими будильниками».

Успенский спросил: «Можно ли говорить о выборе применительно к человеку спящему, без постоянного «Я» и не помнящего себя?» Я ответил себе сам: «Я беспомощен и останусь беспомощной игрушкой в руках обстоятельств, пока не буду помнить себя. Все остальное — потеря времени».

Впервые я понял, что имел в виду Гурджиев, когда сказал в нашей первой беседе, что знать недостаточно, необходимо быть. Я был уверен, что самовоспоминание и возможность выбора тесно связаны.

Меня увлекала Гурджиевская космология, развертывающая мир за миром с собственными законами и ограничениями и геоцентрическими и антропоморфическими замечаниями, которые сводили на нет философию и теологию нашего времени. С другой стороны, всепроникающий психологический анализ служил противоядием против недоказуемых спекуляций, окружавших теософские и антропософские учения.

Энтузиазм и воодушевление Джона де Кэя не сделали меня приверженцем его идей, поскольку более глубоко я был озабочен опасностями, проистекающими из человеческой беспомощности и невежества, нежели угрозой олигархий, рвущихся к власти. Меня привлекали идеи Гурджиева в изложении Успенского.

По крайней мере десять часов в день я посвящал изучению турецкого языка

Менее трех лет назад я открыл для себя и объявил своим героем Аристотеля. Теперь я постепенно осознавал, что логика может быть величайшим заблуждением.

Даже когда турок говорит на европейском языке стиль его мышления напоминает турецкий.