Магический марксизм. Субверсивная политика и воображение

Традиционный парадокс марксизма состоит в следующем: преуспеть в долгосрочном плане он может, лишь создав условия, которые уничтожают средства для преуспевания в краткосрочном плане. Партия, государство и труд — это не самоцель. В лучшем случае они могут быть средствами, позволяющими сдвинуться с места, и эти источники изменений должны умалиться в своем значении, если происходит нечто новое. Быть может, как говорится в данной книге, эти движущие силы вообще не подходят для путешествия. Многие вещи, предсказывающие новое, на самом деле находятся за пределами традиционной территории левых.

Общественный доход — это просто вознаграждение тебе за то, что ты человеческое существо, живущее на планете Земля сегодня, на планете, где автоматы и постоянный капитал заменили твой живой труд, сделали тебя ненужным на рабочем месте, обеспечили гигантский прирост производительности за твой счет, принесли огромные прибыли тем немногим, кто вряд ли хоть день в своей жизни работал. Общественный доход — это, следовательно, некая форма возврата времени, то, что тебе должны, когда необходимое производство нуждается только в ограниченном количестве труда и очень незначительном времени реальной работы.

Движение свободного программного обеспечения описывает свое видение некапиталистического общества как «общество GPL» — «общество общедоступной лицензии», общество, в котором преобладает Марксов «всеобщий интеллект», общество без copyright’а, «общество copyleft», которое больше не хочет мириться с искусственно создаваемым дефицитом, с государством, помешанным на секретности, с попустительством корпорациям, общество, которое больше не функционирует за счет эксплуатации труда, опирающейся на меновую стоимость и деньги [126].

Все большее число молодых людей отказываются от карьеры», в разрез с призывом Саркози, они хотят иметь больше свободного времени, а не больше денег [117]. Как далее объясняет Глотц, они
добровольно уходят с полной ставки на две трети и сознательно отвергают трудовые добродетели индустриализма.
<…> Чем сильнее цифровой капитализм будет определять нашу реальность, тем больше будет так называемых «дауншифтеров» и людей, добровольно деклассированных.
<...> Из недр этой группы возникнет и новое мировоззрение. Борьба между цифровым пролетариатом и цифровой элитой будет вестись не из-за отдельных технократических или экономических концептов, а по двум принципиальным и насущным вопросам образа жизни. Предметом дискуссии окажется вся социальная этика современного капитализма [118].

Распыленный спектакль способствует процветанию гаджетов и рекламных трюков, потворствует выпуску смартфонов и планшетов, айподов и внедорожников, накоплению ради накопления, производству ради производства. При распыленном спектакле снабжение товарами вызывает «волны энтузиазма» (тезис 67), единственная цель которых — это подчинение.

В чем К. ошибается, где его поиски оказываются практически безнадежными, так это в своем стремлении добраться до обитателей замка; он хочет преодолеть бюрократические формальности замка и «непогрешимость» его внутреннего круга. К. борется скорее за право войти в замок, чем выйти из него. Используя картезианские инструменты землемера, он спорит с замком на языке самого замка, в рамках мнимой «рациональности» его мировоззрения. Требования К., следовательно, слишком ограничены и несущественны, слишком шаблонны и скромны. Он подобен скорее ученому-марксисту прошлого, нежели магическому марксисту будущего: он стремится сделать мир замка интеллигибельным вместо того, чтобы сделать его неприемлемым.

Это означает, что если спектакль одновременно реален и ложен и если теперь не имеет смысла теоретически разделять две эти формы (образ и реальность, жизнь и ее репрезентацию), тогда возникает практическая необходимость создать для себя ложную реальность, другой сорт реальной ложности, фантазийную жизнь, при которой можно остаться верным себе [48].

Разве не прав Дебор, когда требует действия вместо созерцательной отстраненности? Его призыв к действию не основан на преодолении разделения или на простом стародавнем романтическом гуманизме. Скорее дело в том, что Дебор знал, как мы сегодня тоже знаем, что разделения больше не существует, что образ и «реальная» действительность — это, по сути, одно и то же. Для нас чувственное существование, магический гуманизм, действие и активная практика — это не только преодоление созерцательности, чтобы почувствовать себя живыми, это творческие пути, помогающие изобрести новую правду о мире, подарить нам надежду на чудо и создать разделение, при котором наши чувства остаются живыми.

Бунт также может обращаться и обращается, как фиктивный денежный капитал: почти иллюзорно, проходя через границы и продвигаясь через глобальные пространства, часто через киберпространство, обмениваясь, преобразуясь в характерный для того или иного места радикализм. Таким образом, материальности бунта свойственны нематериальные качества: это чувство, структура чувства, далекая солидарность, «пронзительный крик» (по выражению Джона Холлоуэйя), слабое желание, робкая надежда, вдохновляющая, стимулирующая и пробуждающая гнев, которая вызывает у людей потребность организоваться и действовать там, где они находятся, любым возможным способом.

Магический марксизм будет стремиться подражать фантазийному миру магического реализма и выдвигать интеллектуально-политический проект, в котором сопротивление влечет за собой поэтическое преображение реальности, когда нет прямой атаки на власть, когда общество не столько разрушается, сколько обновляется. Магический реализм находит источник вдохновения в действительности, при этом превращает эту зачастую суровую действительность в фантазию, в фантастические и призрачные субъективные видения, которые становятся более реальными, чем сама объективная реальность. Эти видения подобны домыслам, причудливым образом рассказывающим правду, изобретающим новую правду или предъявляющим голую правду, к которой мы так или иначе имеем отношение, почти инстинктивно, почти ее не видя.