Грех

ему нравилось быть немного строгим и чуть-чуть мрачным, когда внутри все клокотало от радости и безудержно милой жизни. Когда еще быть немного мрачным, как не в семнадцать лет. И еще при виде женщин, да.

Ему было семнадцать лет, и он нервно носил свое тело.

Он еще мог разобрать что-нибудь, но собрать обратно… детали сразу теряли смысл, хотя недавно казалось, что их уклад ясен и прост.

Всякий мой грех… – сонно думал Захарка, -…всякий мой грех будет терзать меня… А добро, что я сделал, – оно легче пуха. Его унесет любым сквозняком…

Бабушка хорошо молчала, и ее молчание не требовало ответа.

Ему было семнадцать лет, и он нервно носил свое тело.

То время, когда он еще играл, было совсем недалеко, можно дотянуться

Он лежит мертвый, она кричит.
Где-то в перегретом мареве мозга уже было понимание, что никогда ему не убить себя, ему так нежно и страстно живется, он иного состава, он теплой крови, которой течь и течь, легко, по своему кругу, ни веной ей не вырваться, ни вспоротым горлом, ни пробитой грудиной.

Алька-то с Серегой, – утверждала Ксюша.
– Быть не может, он же на Гальке жениться собирался. Сваты уже ходили, – не верила Катя.
– Я тебе говорю. Вчера на мотоцикле проезжали.
– Ну, может, он ее подвозил.
– В три часа ночи, – издевательски отвечала Ксюша, – За мосты…

Ему нравилось жить легко, ежась на солнце, всерьез не размышляя никогда.