По ту сторону преступления и наказания. Попытки одоленного одолеть

Каждое утро ты видишь лагерный номер у себя на предплечье, и каждое утро ты вновь и вновь утрачиваешь доверие к миру. Твоя семья почитала себя солью австрийской земли, а ты можешь лишь причисляться себя к не-немцам, лишенный Родины и самого представления о ней. В лагере твои печали не утоляют размышления о Гегеле, потому что социальное взаимодействие изгоняет из помыслов любую попытку абстракции. И пытка, случившаяся 22 года назад, возвращается -- в ум и тело -- при всякой попытке её вспомнить.
Ты можешь захлебнуться молчанием и медленно отравлять свой каждый день; наблюдать, как твоих палачей прощают со всей великодушностью, присущей обществу, желающему промотать момент позора и вернуться в мировую игру.
Или можешь, тщательно выбирая слова, найти силы рассказать о своих неудобных, труднопредставимых переживаниях; отказаться от оглушительных слов и патетических обобщений; провернуть феноменологическое исследование и провернуть палец в незаживающей ране. Ты — Жан Амери, и тв бесконечно мужественен. Этот текст нахожу значимей текстов Франкла и Леви (с последним, кстати, Амери делил барак), поскольку здесь нет ни попыток универсализировать опыт, ни огульных хаяний. Есть только частная боль, о которой он пишет зажмурившись, в моменты обострения -- растрескивая текст сардоническими комментариями.

Преследовал печатное издание, но оно улетучилось и из Порядка слов, и из Смены, и из Пиотровского. Сборник не рекомендую проглатывать залпом; Амери слишком долго молчал и слишком много сил потратил на то, чтобы отказать себе в сентиментальности и всепрощении. Не стирайте этого запойным чтением, но и не проходите мимо (пусть даже сам Амери порой к этому призывает).

Это текст (манифест, речь, эссе?) про человека, который очень долго молчал — я наблюдала страницу за страницей, как из Жана льются и льются слова, каждое воспоминание об Освенциме тянет за собой другие затаённые воспоминания. Он думает, думает, думает о природе человека, насилии, государстве, коллективной травме, целительной силе ресентимента. Мучительно осознавать, что этот человек не смог жить далее с этим опытом — после публикации другой книги, «Самоубийство», он покончил с собой. Не менее меня впечатлило его отношение к феномену ресентимента — он считает его необходимой психологической защитой для жертв насилия, единственно доступной интерпретацией проишествия и социодрамой, а не патологической вынужденной беспомощностью.