Клейкие листочки

Возрасты
Взросление — это не столько переход из одного возраста в другой, сколько накопление в себе всех предыдущих возрастов. Человеку уже за 60 — но в нем остаются и его 14 лет, и 25, и 38: не только как память о прошлом, но и как ширящийся круг его насущных желаний и интересов. Так ведь и в дереве сохраняются все старые — и нарастают новые годовые кольца. Если же прежние возрасты утрачены и остается только последний, — это как дерево с полым стволом, прогнившее изнутри.
Есть такие многовозрастные личности, что даже не совсем ясно, кто перед тобой. Пятидесятилетние волосы, тронутые сединой; сияющие восемнадцатилетние глаза; десятилетняя улыбка с ямочками на щеках; а слова бурлят в наивно-мудром диапазоне от десяти до семидесяти… Или так: пожатию руки — двадцать лет, выражению глаз — шестьдесят, улыбке — пятнадцать, словам — тридцать. Дело не во внешности, а в той гулкости, резонансности, которая ощущается в душевном устройстве. Про такого человека нельзя сказать, что он вневозрастный, как хвойное дерево внесезонно: «зимой и летом — одним цветом». Это скорее всевозрастный человек, в котором все возрасты звучат по-разному, каждый в своей тональности, как клавиши хорошо настроенного инструмента. Иногда эти возрасты перебивают друг друга, захлебываются от полноты самовыражения, и на детскую улыбку вдруг наползает усталость в глазах.
В общественных или служебных отношениях человек может быть равным своему текущему возрасту — но любовь обнаруживает в нем то детское, отроческое, иновозрастное, что среда или он сам в себе вытесняют. По сути, любовь есть особый дар раскрывать в человеке многообразие его возрастов. В пожилом вдруг открывается ребенок, и тогда испытываешь к нему двойную нежность; а в молодом проглядывает его предстоящая старость, по отношению к которой усиливается чувство пожизненной предназначенности. У любящих — целая палитра межвозрастных отношений. Так можно переосмыслить пушкинское «любви все возрасты покорны»: не люди разных возрастов, но разные возрасты в одном человеке.

Узнавать новое от самого себя
Я пишу, чтобы узнать, о чем я думаю. Я думаю, чтобы узнать нечто новое от самого себя.
Как это возможно — приобретать новое знание от самого себя? Откуда в моем уме берется то, чего я не знаю, — а если я этого не знаю, то как я могу это узнать?
От кого создатель теории относительности узнал, что энергия — это произведение массы на квадрат скорости света? Он узнал это от себя, потом другие ученые проверили и подтвердили. Мыслить — это и значит приобретать новое знание от самого себя, тогда как исследовать, изучать — значит приобретать знание у других.
Платон считал, что знание приобретается путем анамнесиса, то есть воспоминания о том, что бессмертная душа уже знает, приобрела в качестве знания внеопытно, до своего рождения. Сократ. «… если правда обо всем сущем живет у нас в душе, а сама душа бессмертна, то не следует ли нам смело пускаться в поиски и припоминать то, чего мы сейчас не знаем, то есть не помним?» (Платон, «Менон»)
Я не считаю, что идеи нам целиком врождены, скорее, нам даны только их потенции, семена. Есть три основных среза сознания, которые можно объяснить сравнением с жизнью растения. Есть семя, некий прообраз, из которого развертывается форма растения, «мыслящего тростника»: это анамнесис, припоминание начальных идей, доопытных структур сознания. Есть солнечные лучи и дождевая вода, которые питают семя и выталкивают его из кожуры, встраиваются в клетки растения: это образование, чтение, познание, поступающая извне информация. Но между анамнесисом и информацией, между семенем и его питанием, есть еще и чудесная жизнь самого растения, его зеленое прохладное тело, его яркие, жадные цветы, которые привлекают пчел, его подземные корни, которые обволакивают округу. Откуда берется это растение? Его нет ни в семени, ни в земле, ни в дождевой воде, ни в солнечном свете. Вот так и мышление ново по отношению к глубинным доопытным зародышам идей и по отношению к внешнему океану знаний. В мышлении возникает нечто, что я могу узнать только от самого себя, а от меня это могут узнать и другие

«in vino veritas» до «очей синих и бездонных». Вот почему вдохновение не меньше чревато пошлостью, чем смиренный здравый смысл. Бывает пошлость плоская — и величественная; пресная — и пьяная. Демьян Бедный впадал в пошлость — ну а Есенин разве нет?