Страстоцвет, или Петербургские подоконники

Вообще аллегорией «соловей и роза» мы обязаны персидской поэзии: на фарси роза — гюль, соловей — бюль, и никаких проблем поэту они не создают. А русская роза, обреченная на рифму не по любви, а по механическому созвучию, страдала и вяла, мерзла и сохла, постепенно превраща-ясь в свою тень — рисунок на стене.

По-моему, единственная комнатная роза в русской поэзии — это центифолия Иннокентия Анненского. Место обитания — обои на стене. (В открытом грунте растет также у Б. Пастернака.)

«Роза пылала на ланитах пушкинских красавиц. В кущах Фета она расцветала пышно, росисто и уже немного противно. О, какая она была надменная у Надсона! Она украшала дачные садики поэзии, пока не попала к Блоку, у которого чернела в золотом вине или сквозила мис-тической белизной. Не с этими розами, а с первыми, классическими, состоит в родстве роза Ладинского, но у него она вовсе утратила небольшую связь свою с ботаникой и как бы органически сблизилась с морозом…»

Геральдическая роза, шиповник с пятью лепестками (Rosa canus — «собачья роза»), знакомая и по архитектурному декору, символизирует молчание посвящаемого в рыцари или масоны.

То, что живая роза была всегда перед глазами русских поэтов, — несомненно. Но даже если поэт описывает прирученный домашний цветок, стоящий у него на окне в меблирашке, то разве он сознается в этом? Разве назовет он рядом с нежными лепестками соцветия — голый ствол-штамбик, глиняный горшок и лейку с невскою водой? «Роза — радость Афродиты, роза — муз цветок любимый» — она, красавица, все-таки цветок «олитературенный» в гораздо большей степени, чем одомашненный, поэтому не будем притворяться, что роза — наша героиня, то есть персонаж книжки о комнатных растениях, и склоним перед ней голову в молчаливом благоговении

Трудно даже вообразить, какими пустяками занимались взрослые мужчины в последние дни последнего благополучного года в России (до сих пор наш эталон — уровень 1913-го). Существовала старинная игра невес-тившихся барышень «Флирт цветов»: «Я садовником родился, не на шутку рассердился, все цветы мне надоели, кроме розы…» Тогда та, кого назвали «розой», жеманно поднималась с пуфика (канапе, козетки — черт его знает, на чем они сидели в своих «зальцах») и произносила тот же текст, в конце называя... ну, скажем, «орхидею». И от этого тинейджеры минувших лет получали какое-то недоступное уже нашему пониманию удовольствие.

Не увенчались успехом и попытки Михаила Кузмина реабилитировать розу, у которой, по его мнению, символисты отобрали цвет и аромат, — это привело лишь к изменению «сорта» бесплотного цветка: вместо католической эмблемы «розы и креста» вернулась не первой свежести аллегория – «соловей и роза».

Почти пародийно выглядящие на фоне серьезной прозы «цветочные» стишки поэтов-серебровечников, перевязанные к тому же надушенными ленточками, имеют тем не менее ту же психоаналитическую подкладку. Это, в сущности, такой же провинциальный маскарад — с масками, полумасками, костюмами японских гейш, испанок, цыганок и таитянок. Трудно теперь определить, кого первым бес попутал поиграть в девичьи игры. Полагаю, как всегда, спровоцировал Михаил Алексеевич...

Обучение науке страсти нежной гимназиста Саши Пыльникова осуществляется по хорошо продуманному плану — последовательного, но агрессивного наступления на его обоняние. Вслед за «приличными» духами наступает черед иных — волнующих, чувственных, имевших в начале века репутацию скандальных. (В это время революция в парфюмерии привела к тому, что духи разделялись на пристойные, традиционные, заглушающие естественный запах тела, и откровенно-вызывающие, манящие, подчеркивающие природный запах женской кожи. Даже появившиеся в начале 20-х годов самые знаменитые в мире духи «Шанель № 5» казались современникам непристойными. В своих воспоминаниях Любовь Менделеева, Прекрасная Дама Александра Блока, рассказывает, что в молодости имела пристрастие к духам с сильным и «откровенным» ароматом и что порядочных дам это шокировало.)

обратим внимание и вот на какую деталь: в начале ХХ века названия духов чаще всего соответствовали на-званию какого-нибудь цветка. Передонов мог в парикмахерской попросить «спрыснуть» его «резедой», а парикмахер отвечал, мол, «резеду не держим» и «спрыскивал оппопонаксом»). Когда же нужно было усыпить бдительность собеседника и продемонстрировать добропорядочность, сестры Рутиловы безошибочно выбирали легкие цветочные запахи, какой-нибудь «сладко-влажный клематис», и он действовал на самого подозрительного человека умиротворяющим образом, как и вся обманчиво-спокойная обстановка их дома.