Герман

Улицы печальны и все ведут не туда, утро воскресенья — самое одинокое и тоскливое время, это день, когда Бог проспал все на свете и забыл включить земную сутолоку. На улице кроме папы с Германом только какие-то темные медленные тени, они бредут в свои церкви, чтобы завести Богу будильники, тогда он проснется, разгонит облака, зажжет солнце и настроит новых планов, желательно бы лучше прежних.

на гарнир к запеканке из остатков обычно подаются сложности.

в психушке есть дыра в заборе, теперь гуляем мы на воле!

На что ты там смотришь, Герман?
— На твою голову. Почему на ней волосы не растут?
— Потому что мне помирать пора. Старость как осень. Листья опадают.
— А потом ты превратишься в зиму?
— Да. В долгую-долгую зиму.

утро воскресенья — самое одинокое и тоскливое время, это день, когда Бог проспал все на свете и забыл включить земную сутолоку.

Понедельник — день доедок, эту еду Герман не любит. Откуда, интересно, остатки берутся, если ничего похожего ни в субботу, ни в воскресенье на обед не давали? Тут не захочешь, а заподозришь неладное: не папины ли противные угри контрабандой проскальзывают в понедельничные запеканки? Как назло, Герман не очень голоден. И сейчас папа начнет, конечно, подначивать его: не заболел ли он, хочет ли вырасти большим, — в общем, на гарнир к запеканке из остатков обычно подаются сложности.

Дедушка всегда дедушка, хоть он и умер. — Он задумался над своими словами. — Герман всегда Герман и никто другой. Это я вам обещаю!
Он снял парик и стал рассматривать свою голову со всех сторон. Она была большая и гладкая, даже немного блестящая. Потрогал — на ощупь приятная, ни шишек, ни струпьев.
— Герман всегда Герман, — повторил он, — обещаю.

Она мне не мать. Меня прибило к берегу Осло-фьорда на круге, а она меня подобрала.

Герман молчал, потому что идти вровень с папой — непростая работа. На один папин шаг ему приходится делать четыре. Улицы печальны и все ведут не туда, утро воскресенья — самое одинокое и тоскливое время, это день, когда Бог проспал все на свете и забыл включить земную сутолоку. На улице кроме папы с Германом только какие-то темные медленные тени, они бредут в свои церкви, чтобы завести Богу будильники, тогда он проснется, разгонит облака, зажжет солнце и настроит новых планов, желательно бы лучше прежних.

Он сидел под серыми голыми ветками и был похож на ничейный подарок, который никто не удосужился упаковать и перевязать ленточкой.