Рассказы

Канатоходцы
Был пасмурный и ветреный июльский вечер, когда я на своем допотопном велосипеде марки "Эска" подъехал к деревянной дачке Оты. Дачка стояла в излучине реки, походившей в этих местах скорее на усмиренный ручей. Вода плескалась о каменистые берега, тихонько шумела листва осин. Все вокруг дышало такой безмятежностью и покоем, что вмиг вспомнились мои погибшие друзья. Здесь, на земле, я слышу эти ласковые звуки, а друзья мои на веки вечные объяты тишиной.
Так, верно, проявлялся мой опыт военного времени или склонность к страдальчеству, свойственная моему возрасту: я никогда не мог целиком отдаться удовольствию, радости или даже чувству усталости. Я будто непрестанно осознавал взаимосвязь счастья и отчаяния, свободы и страха, жизни и гибели. Меня не покидало чувство, какое, верно, испытывает канатоходец: как бы самозабвенно я ни глядел вверх, под собой я всегда ощущал пропасть.
Канатоходцев я видел только раз в жизни. Через год после войны. Они приехали на четырех цирковых фургонах и на свободном участке нашей улицы, где тогда кончался город - дальше простирались лишь кладбища и военные учебные плацы, - поставили три шеста. Один был такой высоченный, что у меня, когда я смотрел на его верхушку, кружилась голова. Между двумя шестами пониже натянули канат, под ним развесили сетку. На площадках, венчавших шесты, разложили реквизит: разного вида колеса, двуногий столик и одноногий стул, зонтик, обруч и длинные эквилибристские жерди.
Я с нетерпением ждал выступления и потому пришел одним из первых. Выбрал местечко на утоптанной груде глины, откуда, казалось, будет видно лучше всего, и, закинув голову, следил за тем, как вибрирует канат и из стороны в сторону качается самый высокий шест. Вскоре загорелись рефлекторы и громкоговорители стали хрипло изрыгать музыку. Ко мне тут же подошла девушка в сверкающем голубом платье, с черными как смоль волосами и таким прекрасным лицом, что я вмиг был сражен наповал. Девушка протянула мне копилку, я подал ей десятикронку, и она, очаровательно улыбнувшись всем лицом и встряхнув головой - диадема, приколотая к волосам, огненно запылала, - оторвала мне билетик. Завороженный, я глядел, как она грациозно пробирается между зрителями, и чуть было не забыл, ради чего пришел сюда и жду с таким нетерпением. Наконец представление началось. Два рослых парня катались по канату, прыгали, поворачивались, ловко обходя друг друга, жонглировали и даже крутили сальто, но их трюки уже не настолько захватывали меня, чтобы забыть о девушке и не пытаться отыскать ее взглядом среди зрителей. Но этого прелестного существа уже нигде не было - я различал лишь множество лиц, обращенных кверху. Затем оба парня покинули канат, снизу раздался барабанный бой, и я наконец увидел ее, мою прекрасную комедиантку: уже в короткой серебряной юбочке и сверкающем трико она взбиралась на самый высокий шест, под которым не было сетки; он торчал, как исполинское острие, изготовившееся вонзиться в черное небо. И все вокруг меня, тоже чуть запрокинув голову, не спускали глаз с серебряной канатоходки, поднятой колдовским лучом света на самую верхушку шеста.
Там она остановилась, поклонилась, что-то прикрепила, к чему-то невидимому протянула руки и, покинув единственную точку опоры под ногами, взметнулась в воздух. Я вместе с остальными лишь шумно выдохнул, испугавшись, что вот-вот последует страшное падение, но акробатка, вероятно, держалась за канат или трапецию, причем настолько тонкие, что снизу их было не различить, и казалось, она держится на этой высоте каким-то чудом или ее легонькое тело возносят порывы ветра. В воцарившейся призрачной тишине никто не осмеливался ни шелохнуться, ни даже вздохнуть, лишь акробатка делала все более бешеные сальто и, становясь на руки и на голову, продевала свое тело в сплетенные из собственных конечностей петли; она возносилась, как ангел, как трепетно горящий феникс, она восхищала своей ловкостью и силой, но, кроме восторга, я испытывал еще и тревогу, ужас перед падением, казалось, что это не только моя тревога и вполне объяснимое головокружение, вызванное возможным чужим падением, но что меня пронизывают ее тревога, ее головокружение, и от этого хотелось плакать. Пришлось закрыть глаза. Я открыл их, когда уже вновь громко забили барабаны. И я увидел ее еще раз: она продвигалась в полнейшей черной пустоте, держась неразличимого каната. Затем спустилась вниз.
Четыре дня подряд выступали эквилибристы на нашей улице, и за это время я не пропустил ни одного представления.
Мои сбережения ушли до последнего гроша, но я не жалел. Короткие минуты, когда я стоял лицом к лицу с артисткой, когда на меня был устремлен обволакивающий взгляд ее темных глаз, когда я протягивал ей банкноту и принимал из ее длинных сильных пальцев крохотный клочок бумаги, наполняли меня блаженством на весь оставшийся день. Я мечтал заговорить с ней, сказать, как восхищаюсь ею, как кружится голова, когда я смотрю на ее выступление. Но разве я мог решиться на это?
На пятый день я увидел, как мужчины, запихнув шесты и реквизит в цирковые фургоны, стали запрягать лошадей. Конечно, надо было спросить, куда они направляются, но что толку от их ответа? Купить билет на будущие представления было не на что, а предложить отправиться с ними в путь - у меня недоставало ни способностей, ни смелости. Я и вправду не обнаруживал в себе ни капли комедиантской крови, ни следа эквилибристского таланта. И потому лишь занял привычное место на груде глины и стал ждать, не выглянет ли она случайно в окошко. Я решился бы помахать ей или даже послать воздушный поцелуй. Но фургоны отъехали, и я так и не увидел ее.
Я долго думал о девушке.
О чем она мечтает, размышлял я, когда готовится к своему коронному номеру на шесте? О прочной сетке под собою? О шесте столь низком, что с него можно было бы без доли риска спрыгнуть в минуту головокружения, грозящего смертью? Или о том, чтобы иметь крылья?
Но кого будоражила бы акробатика на пустяковом шесте или кого занимала бы эквилибристика с крыльями? Мечтай она о крыльях, это значило бы, что она мечтает лишь о своей гибели. Вот так, стало быть, я воспринимал взаимосвязь высоты и головокружения, наслаждения и гибели, взлета и падения.
С Отой мы учились в гимназии с третьего класса. После ее окончания Ота пошел в инженерный вуз, я - на философский факультет, и наши пути разошлись. Но в гимназии мы дружили, а в последних классах и вовсе сидели за одной партой. Наши характеры и способности удачно дополняли друг друга. Я был скорее тугодумом и ломал голову над вопросами потусторонней жизни и существования Бога, а также, разумеется, над лучшим устроением мира сего. Ота ничем подобным себя не обременял. Он был убежден, что человек однажды вычислит все, а значит, и то, как мир сей возник и каким ему быть, чтобы жилось в нем как можно лучше уже сейчас. Он давал мне править свои сочинения и списывал контрольные по латыни, а я у него - задачки по физике и письменные по природоведению.
На свою дачу он звал меня не раз и не два, но я никак не решался воспользоваться его приглашением. И в этом году он прислал мне оттуда письмецо, в котором опять просил приехать. Под его подписью незнакомым почерком было выведено: "Обязательно приезжайте, с нетерпением жду Вас, Дана".
Как могла ждать меня та, с которой мы ни разу в жизни не виделись?
Я прислонил велосипед к срубу колодца. Как странно, что я вдруг здесь: перед чужим домом, в неведомой местности. Я всегда боялся быть кому-то в тягость. А Ота, ко всему прочему, здесь со своей девушкой.
Почему они пригласили меня?

цом к лицу с артисткой, когда на меня был устремлен обволакивающий взгляд ее темных глаз, когда я протягивал ей банкноту и принимал из ее длинных сильных пальцев крохотный клочок бумаги, наполняли меня блаженством на весь оставшийся день. Я мечтал заговорить с ней, сказать, как восхищаюсь ею, как кружится голова, когда я смотрю на ее выступление. Но разве я мог решит

вал меня не раз и не два, но я никак не решался воспользоваться его приглашением. И в этом году он прислал мне оттуда письмецо, в котором опять просил приехать. Под его подписью незнакомым почерком было выведено: "Обязательно приезжайте, с нетерпени