Переизобрести себя как двойника Максим Семеляк — памяти Дэвида Боуи

Фицджеральд как-то выразил надежду, что человек не взрослеет, а просто переходит из одного состояния детства в другое

Люди, как правило, стремятся стать самими собой, полагая это финальной ценностью. Но Боуи, кажется, учил другому: переизобрести себя как двойника, как ягоду другого поля — куда более высокая, почетная, а главное, жизнеспособная миссия

С одной стороны, он был блистательно гибким музыкальным дипломатом, с другой — высоченным столпом зазнайства, чей яркий окрас зачастую служил, как в животном мире, скорее для установления дистанции, чем приманки

иммунная система бесконечных преображений предохраняла его от излишне прямолинейных и суеверных восторгов.

Боуи — непостоянная величина, и акцент здесь предлагается сделать на обоих словах сразу. Он мог появляться и исчезать, входить в моду, выходить из нее, наконец, сам ее формировать — но это воспринималось как сезонные проявления какого-то неистребимого и хорошо продуманного культа

Фицджеральд как-то выразил надежду, что человек не взрослеет, а просто переходит из одного состояния детства в другое.

Как было сказано в одном французском кино — только свободные существа могут быть чужими друг другу.

Люди, как правило, стремятся стать самими собой, полагая это финальной ценностью. Но Боуи, кажется, учил другому: переизобрести себя как двойника, как ягоду другого поля — куда более высокая, почетная, а главное, жизнеспособная миссия. Но это всегдашнее предвосхищение «новой жизни на новом посту», как перевели тут в восьмидесятые название его веселого инструментала, вдруг оборвалось.

Фицджеральд как-то выразил надежду, что человек не взрослеет, а просто переходит из одного состояния детства в другое. Написано будто про Боуи: он постоянно фланировал из одного измерения в другое — station to station, как и было сказано в одной из кульминационных его песен.

Как было сказано в одном французском кино — только свободные существа могут быть чужими друг другу. От Боуи как раз исходило ощущение этой посторонней всем и каждому свободы — что, например, хорошо обозначилось в кремлевском концерте 96-го года.